Во весь голос

                 стащить стараются

                                                     за ноги:

«Не пойдём.

                        Дудки!

Мы – проститутки».

Быть Сены полосе б Невой!

Грядущих лет брызгой

хожу по мгле по Сеновой

всей нынчести изгой.

Саженный,

                      обсмеянный,

                                               саженный,

                                                                   битый,

в бульварах

                     ору через каски военщины:

– Под красное знамя!

                                          Шагайте!

                                                           По быту!

Сквозь мозг мужчины!

                                           Сквозь сердце женщины! —

Сегодня

                 гнали

                                  в особенном раже.

Ну и жара же!

Полусмерть

Надо

          немного обветрить лоб.

Пойду,

             пойду, куда ни вело б.

Внизу свистят сержанты-трельщики.

Тело

        с панели

                         уносят метельщики.

Рассвет.

               Подымаюсь сенскою сенью,

синематографской серой тенью.

Вот —

            гимназистом смотрел их

                                                           с парты —

мелькают сбоку Франции карты.

Воспоминаний последним током

тащился прощаться

                                      к странам Востока.

Случайная станция

С разлёту рванулся —

                                         и стал,

                                                     и на мель.

Лохмотья мои зацепились штанами.

Ощупал —

                    скользко,

                                      луковка точно.

Большое очень.

                              Испозолочено.

Под луковкой

                           колоколов завыванье.

Вечер зубцы стенные выкаймил.

На Иване я

Великом.

Вышки кремлёвские пиками.

Московские окна

                                  видятся еле.

Весело.

              Ёлками зарождествели.

В ущелья кремлёвы волна ударяла:

то песня,

                 то звона рождественский вал.

С семи холмов,

                             низвергаясь Дарьялом,

бросала Тереком

                                праздник

                                                  Москва.

Вздымается волос.

                                   Лягушкою тужусь.

Боюсь —

                 оступлюсь на одну только пядь,

и этот

            старый

                          рождественский ужас

меня

          по Мясницкой закружит опять.

Повторение пройденного

Руки крестом,

                           крестом

                                          на вершине,

ловлю равновесие,

                                    страшно машу.

Густеет ночь,

                        не вижу в аршине.

Луна.

          Подо мною

                                льдистый Машук.

Никак не справлюсь с моим равновесием,

как будто с Вербы —

                                       руками картонными.

Заметят.

                Отсюда виден весь я.

Смотрите —

                       Кавказ кишит Пинкертонами.

Заметили.

                   Всем сообщили сигналом.

Любимых,

                    друзей

                                 человечьи ленты

со всей вселенной сигналом согнало.

Спешат рассчитаться,

                                          идут дуэлянты.

Щетинясь,

                     щерясь

                                   ещё и ещё там…

Плюют на ладони.

                                   Ладонями сочными,

руками,

               ветром,

                             нещадно,

                                               без счёта

в мочалку щеку истрепали пощёчинами.

Пассажи —

                      перчаточных лавок початки,

дамы,

           духи развевая паточные,

снимали,

                  в лицо швыряли перчатки,

швырялись в лицо магазины перчаточные.

Газеты,

             журналы,

                               зря не глазейте!

На помощь летящим в морду вещам

ругнёй

             за газетиной взвейся газетина.

Слухом в ухо!

                          Хватай, клевеща!

И так я калека в любовном боленьи.

Для ваших оставьте помоев ушат.

Я вам не мешаю.

                                К чему оскорбленья!

Я только стих,

                           я только душа.

А снизу:

– Нет!

                              Ты враг наш столетний.

Один уж такой попался —

                                                   гусар!

Понюхай порох,

                               свинец пистолетный.

Рубаху враспашку!

                                    Не празднуй труса! —

Последняя смерть

Хлеще ливня,

                          грома бодрей,

бровь к брови,

                           ровненько,

со всех винтовок,

                                 со всех батарей,

с каждого маузера и браунинга,

с сотни шагов,

                            с десяти,

                                             с двух,

в упор —

                 за зарядом заряд.

Станут, чтоб перевесть дух,

и снова свинцом сорят.

Конец ему!

                     В сердце свинец!

Чтоб не было даже дрожи!

В конце концов —

                                   всему конец.

Дрожи конец тоже.

То, что осталось

Окончилась бойня.

                                     Веселье клокочет.

Смакуя детали, разлезлись шажком.

Лишь на Кремле

                                поэтовы клочья

сияли по ветру красным флажком.

Да небо

               по-прежнему

                                        лирикой звездится.

Глядит

             в удивленьи небесная звездь —

затрубадурила Большая Медведица.

Зачем?

             В королевы поэтов пролезть?

Большая,

                  неси по векам-Араратам

сквозь небо потопа

                                     ковчегом-ковшом!

С борта

               звездолётом

                                      медведьинским братом

горланю стихи мирозданию в шум.

Скоро!

             Скоро!

                          Скоро!

В пространство!

                               Пристальней!

Солнце блестит горы.

Дни улыбаются с пристани.

Прошение на имя….

Прошу вас, товарищ химик,

заполните сами!

Пристаёт ковчег.

                                Сюда лучами!

Пристань.

                    Эй!

                          Кидай канат ко мне!

И сейчас же

                       ощутил плечами

тяжесть подоконничьих камней.

Солнце

               ночь потопа высушило жаром.

У окна

             в жару встречаю день я.

Только с глобуса – гора Килиманджаро.

Только с карты африканской – Кения.

Голой головою глобус.

Я над глобусом

                             от горя горблюсь.

Мир

         хотел бы

                          в этой груде горя

настоящие облапить груди-горы.

Чтобы с полюсов

                                 по всем жильям

лаву раскатил, горящ и каменист,

так хотел бы разрыдаться я,

медведь-коммунист.

Столбовой отец мой

                                        дворянин,

кожа на моих руках тонка.

Может,

              я стихами выхлебаю дни,

и не увидав токарного станка.

Но дыханием моим,

                                      сердцебиеньем,

                                                                    голосом,

каждым остриём издыбленного в ужас

                                                                          волоса,

дырами ноздрей,

                                гвоздями глаз,

зубом, исскрежещенным в звериный лязг,

ёжью кожи,

                      гнева брови сборами,

триллионом пор,

                                 дословно —

                                                       всеми порами

в осень,

               в зиму,

                            в весну,

                                          в лето,

в день,

            в сон

не приемлю,

                        ненавижу это

всё.

Всё,

       что в нас

                        ушедшим рабьим вбито,

всё,

       что мелочинным роем

оседало

               и осело бытом

даже в нашем

                          краснофлагом строе.

Я не доставлю радости

видеть,

             что сам от заряда стих.

За мной не скоро потянете

об упокой его душу таланте.

Меня

           из-за угла

                              ножом можно.

Дантесам в мой не целить лоб.

Четырежды состарюсь – четырежды омоложенный,

до гроба добраться чтоб.

Где б ни умер,

                           умру поя.

В какой трущобе ни лягу,

знаю —

               достоин лежать я

с лёгшими под красным флагом.

Но за что ни лечь —

                                      смерть есть смерть.

Страшно – не любить,

                                            ужас – не сметь.

За всех – пуля,

                             за всех – нож.

А мне когда?

                         А мне-то что ж?

В детстве, может,

                                 на самом дне,

десять найду

                        сносных дней.

А то, что другим?!

                                   Для меня б этого!

Этого нет.

                   Видите —

                                     нет его!

Верить бы в загробь!

                                        Легко прогулку пробную.

Стоит

            только руку протянуть —

пуля

         мигом

                     в жизнь загробную

начертит гремящий путь.

Что мне делать,

                              если я

                                          вовсю,

всей сердечной мерою,

в жизнь сию,

сей

      мир

              верил,