Во времена перемен

– Мы на сплаве весь сезон работали в лаптях (первые послевоенные годы). В сапоги наливается вода, и ты мокрый целый день. А в лапти вода как нальется, так и выльется. Они нас от ревматизма спасли.

На следующий год мы поселились в пустой избе всей группой. Хозяйка только попросила не трогать сушившийся на печке «трахмал». Другого жилья найти не смогли. В избах, главным образом одиночек, была такая ужасающая грязь и такое количество живности шевелилось и падало с потолка, что даже представить эти апартаменты в виде человеческого жилища было невозможно. И в то же время, на другом конце села жили кержаки. Мы поражались, как можно было построить и содержать в чистоте и красоте свой дом в то время. К чужим староверы относились недоверчиво, к себе не пускали, из своей посуды пить не разрешали. Для «щепотников» на крыльце стояла кружка. Контактов с чужими они, кроме необходимых по работе, не поддерживали. Мы были для них «перемски пОкости».

Работа наша обеспечивала колхозный план по овощам, однако, не всегда она использовалась на благо людям. В одном из институтов ребята ударно потрудились в очень плохую погоду, убрали всю площадь под картофелем, а когда уезжали, увидели, как собранную ими картошку закапывают бульдозером в большую яму. Разразился скандал. А закончилось дело исключением из института старосты студенческой бригады. И так мы трудились четыре года, латая дыры, нанесенные войной, а больше головотяпством организаторов и полным наплевательством остатков крестьянства на собственную судьбу.

Из учебной программы, однако, ничего не сокращали. Приходилось наверстывать. Надо признать, что помимо заработанной картошки, а при хорошем старосте – и муки, что было немалым подспорьем, у колхозных повинностей обнаружились и другие положительные результаты. С нами вместе поступала Люция Шелленберг. Что означала такая фамилия сразу после войны, может представить себе только наш ровесник, в особенности из «репрессированных». Таких оказалось у нас полкурса, но знали об этом они сами, а мы догадались на встречах лет через 30, когда ребята рассказали, как ходили отмечаться в НКВД, и признали в качестве положительного факта, что теперь этого делать уже не надо.

Нынешние поколения не знают терминов «лишенец», «раскулаченный», сын «врага народа», ЧСИР (член семьи изменника родины), «спецпереселенец». Их не лишают стипендии или общежития по этим признакам. А дети без вести пропавших на фронте тоже были лишенцами, п.ч. их отцы, может быть до сих пор не похороненные где-нибудь в лесах или болотах, считались тоже изменниками. Так вот Люська, которая рада была бы поменять не только фамилию, но и имя, да некуда было их вписать – паспорта у нее не было, сдала на пятерки все экзамены и, естественно, принята не была. Тогда она поехала с нами в колхоз. Там отличилась ударной работой и присутствовала в списках группы. Когда курс вернулся к занятиям, она первой поднимала руку и отвечала на 5, а когда преподаватель искал и не находил ее в журнале, говорила, что, очевидно, ее просто пропустили. Препод, конечно сразу фиксировал такую хорошую студентку в конце списка, благо, фамилия была на «Ш». К концу года она отлично завершила семестр, и как тут всегда и была. Кстати сказать, этот способ проникновения в институт подхватили деловые родственники незадачливых абитуриентов, особенно с глубокой периферии и из Кировской области, и он использовался с неизменным успехом еще долгие годы.

Сходная судьба была и у Лёвы ( Льва Александровича) Гуввы, отец которого тоже имел случай родиться в России, но в немецкой семье. После известного указа в июле 1941 года его немедленно уволили из армии. Он сумел поступить в пединститут, а Лёву приняли к нам на санфак. Он учился отлично и не отказывался ни от какой работы. В конце первого курса нам дали квоту на именные стипендии – Сталинскую и Молотовскую, которые представляли очень существенную сумму (740 и 540 рублей, 40 – хлебная надбавка). Представляли студентов профком и комсомольское бюро курса. Утверждали партбюро факультета, а потом деканат и ректорат. Ребята на курсе и в общаге знали Лёву как отличного парня и серьезного студента. Его в числе первых и подали в списках. Если общественные организации курса могли не взять во внимание или просто не знать о «несмываемом пятне» на Лёвиной репутации, то деканат о беспаспортном спецпереселенце знал все. И тут надо вспомнить о человеческой порядочности, которая еще наблюдалась в те времена. Декан санфака профессор С.И. Гусев взял на себя ответственность и назначил Лёве Молотовскую стипендию, рискуя своей репутацией и карьерой. Не было потом «Встречи-53», когда бы Гувва, прилетев из Туркмении, где он всю жизнь простоял на защите родины от чумы, не посетил бы Сергея Ивановича, уже больного и немощного. А в аспирантуре Лёву все же не оставили. Он написал интересные воспоминания. Он успел переслать их мне и умер от инфаркта, не дождавшись очередной встречи, на которую собирался, как всегда.