Во времена Саксонцев

– Я тут до сих пор никакой фальши не встретил, – отозвался Падневчик, – ей-Богу не вижу, или слепой…

Живо подбежал Мружак, хватая первое лучшее ожерелье, которое хорошо помнил, потому что в нём большие сапфиры были явно подделаны. Но в этот раз, всмотревшись, он остолбенел и перекрестился.

– Во Имя Отца и Сына! – воскликнул он. – Оправа та же самая, но камни.

– Также те же самые! – добавил Витке с ударением. – Только сегодня глаза другие. Смотрите, господа, и рассмотрите хорошенько, чтобы я чистым был.

Мружак кулаком ударил себя в грудь.

– Я ошибиться не мог, – крикнул он. – Посмотрите-ка на мою седую голову. Что же, я первый раз имею дело с камнями и жемчугом?

Оба золотых дел мастера опустили головы, достали очки, начали пробовать твёрдость камней. Мружак открыл все коробки и замолчал.

– Это какие-то дьявольские дела, – сказал он со вздохом, – не знаю уже, что говорить… Я сегодня не отрицаю, что тут фальшивок нет, но также поклясться готов бы, что фальш была.

– Что же вы думаете, – прервал гордо Витке, – что кто-нибудь будет развлекаться и в такую драгоценную оправу стёкла и бриллианты вставлять?

Мружак смолчал, отступил от столика униженный.

– Это первый раз в жизни, возможно, я столкнулся со стыдом, – сказал он, – пуст она Бога прославляет.

Падневчик по очереди рассматривал все драгоценности, восхищаясь уж не столько этими карбункулами в них, как непревзойдённой и искусной работой; он приписывал её итальянцам.

Каштелянова стояла задумчивая.

Она тоже хотела бросить взгляд на эти блёстки, до которых была жадна, но Витке очень старательно тут же уложил всё в коробки и закрыл.

– Ежели пани каштелянова желает, – сказал он наконец, – я готов отдать эти драгоценности каждому знатоку, какого назначите.

Мружак вышел гневный, не дожидаясь, пока его обвинят.

– Золотых дел мастер ошибся, – добавил немец, – а я за него отвечал.

Смущённая каштелянова молчала, всё это приключение в её голове как-то поместиться не могло. Хотела что-то узнать о дальнейших переговорах, но Витке отделался тем, что ничего не знает, что ему не дали никакого поручения, только, будто бы неохотно добавил, что король очень скоро со всеми панами сенаторами у его бока выезжает в Варшаву.

– Как это? Не дожидаясь, пока договориться с моим братом? – спросила она.

– Ничего не знаю, – сказал Витке. – Быть может, он уверен, что примас, видя, как складываются дела, признает короля и оппозиция развалится.

Каштелянова начала смеяться.

– Я ещё о том не знаю ничего, – ответила она. – Король всё-таки должен сделать какой-нибудь шаг, потому что мы ему нужны…

Товианьская договаривала эти слова, а Витке стоял, готовясь уйти, когда боковые двери покоя, в котором они находились, осторожно и тихо отворились и из них показалось восхитительное личико, чрезвычайно изящно окружённое причёсанными волосами, по розовым маленьким губкам которого кружилась фиглярная улыбка. Это явление даже совсем чужого тут Витке немного задержало, таким было притягательным, такое очарование имел взор и манящее выражение того юного ещё, но смелого существа. Естественное кокетство, непринуждённое, казалось таким подходящим этому облику, что без него понять бы его было бы нельзя. Тёмные, таинственно прикрытые веками и длинными ресницами глаза, коралловые уста, проглядывающие из-под губ жемчужные зубки, совокупность этих черт, скорее изящных, чем красивых, вызывала и приковывала.

Каштелянова Товианьская, словно появление этого гостя вовсе не было для неё препятствием к открытому разговору с Витке, не перестала говорить и не помешала заглянувшей любопытной пани войти фамильярно в покой.

Была это особа невысокого роста, но чрезвычайно сформировавшейся гибкой фигуры, изящный наряд и смелость движений которой свидетельствовали, что уже, должно быть, была замужем. Ножки, ручки, которые умела показать, были как бы заимствованы у греческой статуи, хоть черты лица вовсе классическими называться не могли, имели они, однако, больше чем то, что даёт безупречная правильность черт: жизнь, очарование, непобедимая красота.

Она вошла на цыпочках, смеясь, немного умственно легкомысленная, для придания себе живости, по очереди всматриваясь то в Товианьскую, то в приличного мужчину, который был перед ней. Потому что, хотя легко было отгадать, что общественное положение далеко ставило этого юношу от важной пани, она не приминула его очаровать, выстрелив в него пару раз взором одновременно смелым и лишающим чувств.

Витке стоял как прикованный, думал в душе: чародейка.

Насупленная Товианьская пыталась ей улыбнуться, она всё своё внимание обратила на Витке. Было явным, что каштелянова не имела от неё тайн, и что это, должно быть, кто-то, принадлежащий к семье кардинала.