Вода в озере никогда не бывает сладкой

Мать встает со стула, и он скрипит, я по-прежнему сижу, я как внутри кошмара, ладони вспотели: два мира, между которыми я так старательно возводила непроницаемые барьеры, сливаются воедино.

Это просто рисунки, вот что мне хочется сказать, просто кружочки и черточки, это просто страницы тетради в клеточку, их можно вырвать, но с губ не срывается ни звука, и я плыву в скудных водах своего поражения.

Лето – это маленькая смерть

В мае мой отец сломался пополам, упал с лесов, по которым тащил мешки с известью, по одному в каждой руке: другой рабочий споткнулся о грузоподъемный блок и упал на отца сверху, тот потерял равновесие, и железная балка, которая должна была уберечь его, не выдержала, он бросил мешки, но не успел ни за что ухватиться; падая, он осознавал, что он работал в черную, это значит, никакой страховки от несчастного случая, никакой тринадцатой зарплаты, деньги выдавали через раз, в конверте, и то приходилось напоминать о себе, о своем существовании, выпрашивать, понизив голос, напоминать, что он каждый день, как и многие другие, вставал в пять утра, отправлялся на стройку, понимал: профсоюза нет, нет защиты, никто не обратится в полицию.

Стоял май, отец лежал на спине, как таракан, его ноги последний раз дернулись в конвульсиях, по чему уже было ясно, что им пришел конец.

Друг отца все стучал и стучал в дверь нашей квартиры в подвальчике: не знал, куда звонить, а на счетах за коммунальные услуги значилось чужое имя, телефона больше не было, по радио, очевидно, ничего не было слышно про моего отца, что он не мог ходить, что практически погиб, а друг стучал, пока мать не открыла, и тот прокричал:

– Антония, Массимо свалился с лесов.

Он должен был вернуться на работу, поэтому мать выскочила на улицу в желтых шлепанцах и безразмерной отцовской рубашке – он носил ее дома, – начала искать кого-нибудь, кто бы отвел ее на стройку, но не нашла, снова зашла в дом, надела брюки, как обычно, заколола волосы крабиком, дала мне и брату близнецов, чтобы мы взяли их на руки, и прикрикнула:

– Держите их как следует, поняли меня? Прижмите к себе.

Мы с Мариано пошли за ней, низенькие, нерешительные и подавленные, стояли на остановке, но автобуса все не было, мы ждали и ждали, пока мать вышагивала взад-вперед, словно не замечая нас. Ее мысли кружили, как вихрь, хлопали, как простыни на ветру. Наконец подошел нужный, первый, автобус, и мы впятером втиснулись на два сиденья, близнецы ревели, потом замолчали, уставились на нас, снова разревелись, мы с Мариано не осмеливались спросить, что случилось, и все крепче прижимали к себе братьев, рискуя их задушить.

В третьем автобусе было невыносимо жарко, окна не открывались, мы уже больше часа как вышли из дома, мать крикнула водителю:

– Здесь дышать нечем!

Он не остановился, не пошел проверять, на нас осуждающе показывали пальцами одетые по-летнему люди.

Я не хотела бы больше возвращаться в ту больницу, и услышав одно лишь слово «поликлиника», я инстинктивно отворачиваюсь, как будто на месте больницы осталась воронка, след катастрофы. В приемном покое нас заставили ждать в коридоре, я прижимала к себе Майкла, и моя кожа покрывалась потом от соприкосновения с ним; брат не был похож ни на меня, ни на мать, и я вдруг почувствовала зависть, ведь если папа умрет, он еще может вырасти похожим на него. Мариано тоже понял, что это с Массимо случилась беда, и теперь оббивал ногами стену, держа второго близнеца, обузу, бедствие.

– Прекрати уже, – осадила его мать, она разговаривала с медсестрами и врачами, что-то спросила, исчезла за дверью, бросив нас четверых на краю обрыва, откуда мы могли бы сигануть вниз.

Люди бродили по коридорам в халатах и тапочках, кого-то вывозили из лифта на каталке, кто-то сказал:

– Поступил мужчина в крайне тяжелом состоянии, откуда-то упал, по-моему, голодранец какой-то, работал на стройке.

Я уцепилась за это слово, «голодранец», запомнила его и прокручивала в мозгу, как перекатывают языком горькую пилюлю. Голодранец.

Когда Антония вернулась, я заметила следы от пота у нее под мышками и глубокую морщину, пролегшую между бровей, – такой я никогда раньше у нее не видела, – точно колея или ущелье.

Мать обняла нас за плечи, крупные руки ее не дрожали, она не плакала, не стенала, не кричала, не кляла небеса и бога, Антонии не было еще тридцати, а ее мужу – сорока, она сказала только одно:

– Папа не может ходить, а теперь послушайте меня внимательно, хорошо?

Мы с Мариано кивнули, мы еще совсем крохи, у нас нет игрушек и дома, но мы слушаем внимательно.

– Нам нужно быть сильными, очень-очень сильными, – повторяла Антония, она взяла на руки близнецов и села на один из зеленых пластиковых стульев, в окружении других пациентов – тех, кого привезли и кто пришел своими ногами, – и их родственников, она вытащила грудь, сначала одну, потом вторую, и начала кормить близнецов, они посасывали молоко и дезинфицирующее средство, молоко и болезни.