Вода в озере никогда не бывает сладкой

Грек все еще сидит на перилах, запрятав свою гордость между сведенных лопаток, у него расстроенное лицо, как у бегуна, проигравшего забег, уже несколько месяцев он пытается привлечь внимание Ирис, окружает ее заботой, но пока что ему удалось заполучить лишь пару рукопожатий и признание в крепкой дружбе.

– Ты победила. – Медведь улыбается и ложится спиной на воду, он порушил фигуры из водорослей, его лысая голова и свежий шрам поблескивают на солнце.

– Победила, а какой приз?

– Никакой.

Я беспорядочно шевелю руками и ногами, плыву к берегу, похожая на мокрую собаку.

Вылезаю, дрожа от холода, бреду по камням, стараюсь не наступать на мусор, я боюсь, это один из тех страхов, что Антония внушила мне, – увидеть иголку от шприца.

– А ты чего застрял? – Медведь тоже выходит из воды, вытирается и передает мне полотенце, смотрит на Грека, что все еще торчит на перилах там, где мы его и бросили.

– Ща слезу, – говорит тот, но с места не сдвигается.

Медведь снова взбирается на пирс, аккуратно помогает Греку перелезть обратно и встать на землю, хлопает его по плечу и ободряюще говорит:

– В другой раз прыгнешь, не беда.

Грек кивает, опустив глаза, я думаю, что Медведь – добрый, понимающий, и спрашиваю себя: что случится, если разом бросить в воду двоих, хорошего человека и плохого, что-то испортится, что-то смоется, а что-то перемешается и впитается?

Постояв немного босиком на темном от воды бетоне, я наконец направляюсь за сланцами и одеждой, которые оставила там, откуда прыгала.

– Ты прыгнула, ни секунды не колеблясь, – раздается за моей спиной голос Ирис. Ее черные волнистые волосы и платье в желтую клетку с бантами на плечах колышет ветер.

– Кто-то же должен был это сделать.

– Что?

– Прыгнуть.

Улыбаясь, она ждет меня посреди мола.

– У меня есть кролик, маленький, хочешь, покажу? Его зовут Лори, знаешь, как…

– Надо было назвать его Дарси, кролика; Лори – тот, кому Джо сказала, что она скорее умрет, чем выйдет за него замуж, – отвечаю я, демонстрируя знания, которые только теперь, кажется, обретают смысл, находят себе место для жизни.

Двухколесные средства передвижения прогреваются, я, просушив полотенцем волосы, надеваю протянутый Медведем половинчатый шлем, весь обклеенный стикерами, он болтается у меня на голове.

Ирис тоже надевает шлем и садится на мопед за спиной у Грека.

– Я умею готовить отличный заварной крем, – кричит она мне, я что-то злобно бурчу в ответ, но она все равно смеется, мопеды срываются с места, из тюнингованных глушителей вырывается характерный рык.

И я думаю: ведь между кроликами и заварным кремом нет ничего общего.

* * *

Лучано – мое сокровище, самородок, сундук, полный драгоценностей; любимая безделушка, брошь с блестящими камушками, которую я цепляю на левый лацкан пиджака.

Мать бесится, едва заслышав его имя, кривит губы, как будто ее ударили хлыстом.

Чтобы уладить недоразумение с кельтскими крестами, пришлось объяснить ему, что есть одна проблема, и это – моя мать.

– Лучано, моя мать – та еще чудачка, она выросла со своими тараканами, как кривая ветка, у нее безумная мания преследования, она не в состоянии отличить важное от ерунды, одевается как мужчина, сама оплачивает счета, будь к ней милосерден, пойми ее, ей нужно, чтобы ты просто извинился, и все, дело закрыто.

Когда я решила, что суть проблемы не в рисунках Лучано, а в голове Антонии, то по этому случаю нарядилась в красную блузку, надела подаренный Агатой на Рождество блестящий ободок, уселась на парапет, скрестив руки на груди, напустила на себя важный вид, будто я командир, наблюдающий за ходом битвы, взглянула Лучано в глаза и приставила к виску палец, покрутила им… и продолжала крутить, словно пытаясь завести музыкальную шкатулку, тем самым давая понять, что страхи матери обитают исключительно у нее в мозгу.

После того как Лучано извинился, мне строго-настрого запретили общаться с ним, но этот запрет я методично нарушала: одалживала мобильники у школьных подруг, пряталась в коридорах вокруг актового зала, чтобы поговорить с ним, носила ему записки на листке в клетку, а на обратной стороне был черновик контрольной по математике. Рисовала сердечки, ангелов с маленькими кривыми крыльями, писала фразы о любви, крепкой, как облицовочный камень или оргстекло. Чем чаще повторяешь: «Я тебя люблю», – тем быстрее слова увядают, они как воск, стекающий по свече, как нагар, что падает на землю.

Учеба закончилась, я выдержала средний балл восемь с половиной; просмотрев табель, Антония заметила, что учителя могли бы натянуть мне и девять, я ткнула пальцем в оценку по итальянскому – девять без всяких половин, – и мать уткнулась лицом в ладони, скрыв гордость за охватившей ее дрожью.