Водомерка

Возможно, все началось в тот день, когда солнце, оступившись, чуть задержалось на лужайке, где играли двое. Самые обычные дети, лет двенадцати, не больше. Не так давно знакомые, но уже скованные одной несправедливостью, восставшие против враждебной вселенной, мальчик и девочка. Неразумные, но вполне взрослые для того, чтобы понять: в отвергнутости сила найдется лишь у тех, кто умеет сплотиться.

Возможно, именно тот день в Россес-Пойнт оказался чуть длиннее обычного, и эти двое смогли разглядеть в глазах друг друга свою собственную боль, и два маленьких сердца забились в одном ритме. Был ли ты счастлив, Вольфганг Майер, в тот день? Или в любой из тех дней, пока жил в Ирландии, в деревушке Россес-Пойнт, куда родители привезли тебя на каникулы, где снимали небольшой домик на лето. Наверняка ты считал дни до этих месяцев, наполненных беззаботной детской суетой, несложными задачами, короткими прогулками, длинные ты не переносил из-за своей хромоты. Наверняка ты ждал, когда придет утро и ты окажешься во дворе, где тебя встречала девочка, твоя преданная подруга и моя будущая мать, Астор Дауэл.

Да, именно тогда и начался твой путь, Питер Бергманн, теперь я могу это точно сказать. Ты думал, что океан стирает следы безвозвратно, но твои остались, хоть ты и пытался этого избежать. И все же они здесь, я ясно это вижу. Да, ты был безусловно счастлив в ту пору, это очевидно.

Моя мать несет в себе память о маленьком хромом мальчике, чей отец оказался нацистским преступником, эсэсовцем, и эта жестокая правда стала началом тягостной черной полосы, в которую оказалась выкрашена твоя жизнь.

Для тебя он был отцом, твоим миром, примером для подражания, опорой семьи. Отчего же люди так ненавидели его, нападали, оскорбляли – ты едва ли мог это понять. Они твердили о сотнях, нет, тысячах убитых его руками. Руками, которые гладили тебя по светловолосой головке, руками, которые приносили подарки и сладости, руками, которые обнимали твою мать. Ты не мог в это поверить. Война – это где-то далеко, и отец всегда казался тебе героем. По крайней мере именно так говорили там, где ты жил. В Германии, в стране, где каждому поступку находится строгое и очень точное объяснение, – твой отец был безусловным героем. Но война была проиграна, и в Ирландии все почему-то называли твоего отца палачом.

Вам пришлось спешно уехать отсюда. Настолько спешно, что ты и моя мать, маленькая миловидная Астор, не успели сказать друг другу «прощай». Знали ли вы, что расстаетесь на долгие десятилетия и что, когда встретитесь вновь, ваши волосы цветом будут подобны пеплу с пожарищ отгремевших боев. Твоя семья очень торопилась с отъездом. Нельзя было медлить, не то руки палачей – уже тех, кто искал военных преступников, – дотянулись бы и до вас. Вы бежали, позорно бежали оттуда, где были счастливы. Где был счастлив ты, Питер Бергманн, Вольфганг Майер, несчастный с пляжа Россес-Пойнт.

Ты покинул Ирландию, а моя мать осталась. Бедная малышка, с которой никто не хотел дружить, одинокий ребенок, страдающий от того же презрительного отношения, что и ты, шутка ли – дочь ирландского дезертира! Мама была несчастна. Ты и сам смог убедиться в этом, ты видел это лицо – эти всегда поджатые губы, печаль в уголках глаз. Ее неторопливые движения, не знающие радости встреченных рук. Она искала себя и нашла утешение в простом бытии. Вышла замуж, укрывшись за сильную спину моего отца, своего мужа. Доброго жителя моря, простого рыбака, который знал, как озарить улыбкой ее красивое лицо. Она, казалось, обрела себя снова, сумела возродиться, как отломленный кусочек коралла обрастает полипами вновь и вновь, формируя уже не себя, но не менее прекрасное подобие себя.

Моя мать была выносливой, и долгое время она считала, что выносливость ее родилась из одиночества. Ты уехал – единственный друг, несчастный мальчик, который понимал ее без слов. Вместо тебя остались бессердечные, жестокие дети, которым тоже нужно было взрослеть, и желательно за чужой счет.

Так прорастает сила.

Ваши пути разошлись на долгие годы. Думал ли ты о ней, или твое собственное горе, вызванное чудовищной несправедливостью, – ибо нет справедливости там, где дети должны расплачиваться за грехи взрослых, – совсем сломило тебя? О нет, вы были сильны, как вместе, так и порознь. Как два растения одной породы, вы прорастали на разных землях, но цветы, распустившиеся на ваших стеблях, оказались одинаково прекрасны.

Когда ты стал задумываться об искуплении? Дети не должны расплачиваться за грехи родителей, но ты считал иначе. Неужели ты был так сроднен со своим отцом, что его грех стал твоим собственным и ты захотел покрыть пролитые им лужи крови искупляющими лепестками роз? Я неспроста упоминаю растения и цветы, они были твоей работой, ты любил их как проявление жизни, крепкую волю которой не могут сломить ни ветер, ни стужа, каждый цветок желает одного – показать свою красоту и силу. И твой тоже распустился.