Водоворот

Сверху, с галереи, был виден почти весь холл, освещенный тусклыми по ночам лампочками. И Павлик увидел волка… Тот замер у подножия лестницы – оскалившийся, напряженный, как натянутая резинка рогатки, которую вот-вот отпустят. Витька дернул Павлика за руку – в тень широкой деревянной колонны, подпиравшей потолок.

Нет, не Тамара – это была Зоя. Раньше Павлик почему-то не думал, что она маленького роста, хотя и видел, что Витька, например, ее сильно выше. А тут, когда она стояла напротив волка, то почему-то казалось девочкой – вроде Красной Шапочки. В руках она держала большое распятие из молельни, выставляя его вперед, будто меч, и что-то шептала одними губами – наверное, «Отче наш».

От негромкого рычания, отчетливого в тишине, у Павлика по спине побежали мурашки – именно потому, что оно было негромким. Жутким – будто злоба лилась с этим рыком навстречу Зое: волк угрожал всерьез и ничего не боялся.

Зоя стала читать молитву быстрей и громче, так что до Павлика с Витькой долетали некоторые слова: «искушением от диявола», «ужаснаго суда его, ужасных чудес», «прокаженных очищая, мертвыя оживляя, бесы изгоняя».

Павлик видел сверху, как страшно щерится волчья пасть, – раньше он не замечал сморщенного в оскале носа, представляя себе только клыки… Молитва Зои не пугала волка, однако он не нападал, – может, молитва все-таки как-то на него действовала, а может, его останавливало распятие, выставленное вперед: наверное, волк думал, что это нож.

– Убирайся прочь, отродье дьявола! – воскликнула Зоя тем самым странным голосом – почти не раскрывая рта. – Возвращайся туда, откуда пришел! Ты – порождение моей воли, и по моей воле идешь в небытие! Прочь! Сгинь-пропади!

Она широко шагнула навстречу волку – маленькая, как Красная Шапочка… Он зарычал чуть громче, выталкивая из себя злобу, и Павлику показалось, что его рычание похоже на удивительный голос Зои – оно рождалось где-то в животе, а не в горле. Сделай Зоя еще один шаг, и распятие уперлось бы волку прямо в пасть, но он не стал этого дожидаться: едва Зоя качнулась вперед, он отпрыгнул в сторону. Это не было похоже на отступление, волк будто собирался напасть с другой стороны, но Зоя мгновенно развернулась к нему лицом – верней, к нему распятием. И шагнула не к нему, а так, чтобы ему некуда было отступать – только к задней двери, в сторону гардероба.

И волк в конце концов отступил… Не сразу – они оба вскоре скрылись из виду, но слышно было и рычание волка, и редкий стук Зоиных каблуков.

Витька не стал дожидаться окончания схватки – потащил Павлика назад, в спальню, бормоча ему на ухо:

– Она щас пойдет смотреть, спишь ты или нет! Вот к бабке не ходи! Я к себе пока пойду, и ты спящим прикинься! Сопи громче, как все сопят: если тихо дышишь, тогда ясно, что не спишь…

Он не ошибся: едва Павлик влез под одеяло, на лестнице застучали каблуки, и вскоре Зоя вошла в спальню – тут она ступала тихо. Подошла к нему, но не прислушивалась, а подняла с полу брошенное Витькой покрывало и, сложив, повесила на спинку кровати.

* * *

Ковалев проснулся в три часа ночи от тревожного сна, которого не помнил. Почему-то хотелось прислушаться, но издали уже раздавался стук колес, а вскоре поезд тяжело загрохотал над головой, потряхивая дом. И показалось спросонья, что прислушаться, всмотреться в темноту очень важно, необходимо – грохот поезда нарочно длился и длился…

Почудилось ли Ковалеву движение в дальнем углу комнаты? Или это шевелились тени вагонов в свете далекого фонаря? Он сел, поставив босые ноги на пол, – по полу тянуло промозглым сырым холодом, и почему-то пахло тиной.

Зачем она бежала через мост? Зачем взяла с собой ребенка? Версия самоубийства в эту минуту казалась ему неправдоподобной, абсурдной…

Ковалев нащупал тапочки и подошел к окну – поезд свистнул на прощание, стук колес затихал… Моста из окна видно не было, даже если прижаться лицом к стеклу.

Это тоже случилось в ноябре, вот такой же точно ночью, черной и холодной…

Не так уж сильно ему надо было «на двор», чтобы одеваться среди ночи, но Ковалев натянул спортивные штаны и направился на веранду. Обрезанные галошами резиновые сапоги он надел на босу ногу и ватник накинул прямо на майку, даже руки в рукава пихать не стал – придерживал его за воротник и чуть не уронил, включая лампу над крыльцом.

Морозец легким ему не показался – пощипывал и подгонял… У крыльца с треском проломился ледок на луже, и тропинка тоже похрустывала под ногами. Тишина стояла удивительная, в городе такая невозможна, – даже собаки не лаяли. И казалось, что воздух звенит: от мороза, от прозрачности, от неподвижности. Звезды высыпали на темном небе – в городе такого темного неба не бывает тоже, над городом всегда висит зарево его огней.

Лишь возвращаясь к дому, Ковалев подумал, что ночью должна светить луна, – но луны он так и не нашел. Собирался подняться на крыльцо, однако остановился вдруг.

Зачем она бежала через мост?