Воды Дивных Островов

Ах король, если бы ты поглядел тогда на меня и увидел, как эти кривые губы говорили моему лживому сердцу: «Насколько я выше и мудрее этих простецов!» Но твои чистые очи смотрели далеко вперёд над глазами толпы – любимой тобой, но мне ненавистной. Разве не довольно, король Олаф, того, что в прошедшие дни ты сделал меня самым близким к тебе и спрашивал моё мнение обо всём, тем самым начиная растапливать моё оледенелое сердце и подрывать мою веру в изменчивость сыновей Адама? Разве мало того, что ты, чтобы не замарать величие своего чувства, отрёкся от своей любви в мою пользу – и не с шумом, как сделал бы я, но не произнеся даже слова. А потом, заметив, с какой прытью уцепился я за дарованную тобой любовь, и страшась ужасного воздействия, которое она может оказать на мою душу, остановил меня, словно ангел-хранитель, когда я намеревался бежать, подобно татю нощному, а быть может, намереваюсь даже сейчас (Господи, помоги мне! Господи, помоги!), принуждаешь меня совершить единственный за всю жизнь поступок, который окажется добрым в глазах Его.

Тут, глядя на рыцаря, преклонившего колена, как перед Богом, король неторопливо заговорил – со смирением, печалью, но и с улыбкой, – ибо всё стало ясно ему в пророческом озарении:

– Дорогой рыцарь, твои слова кажутся мне горькой насмешкой; потому что я позвал тебя назад не ради твоего спасения, но потому что эгоистичная страсть – представь себе, эгоистичного короля, Льюкнар, какое несчастье! – да, эгоистичная страсть заставила меня забыться. Так прости же меня, ибо я искренне хочу, чтобы ты добился взаимности. Представь себе, сколько хлопот и радостей приносит забота о дарованном мне Богом народе; не сомневаюсь, что бы ни произошло, моё горе не останется долгим… Быть может, лишь охваченный усталостью, глубокой ночью на исходе осени позволю я себе вспомнить об этой девушке, но память эта не будет мучительной, ибо ничто на земле или небе не остудит моей любви к ней. Не будет в этом стыда и для тебя, Льюкнар. Разве ты не помнишь, как в прошлом, когда мы с тобой рассуждали об этом чувстве, ты часто утверждал – хотя я не был с тобой согласен, – что любовь мужчины и женщины сильнее всего – дружбы, долга, даже чести? Так ты считал тогда и неужели теперь усомнился в своей правоте?

Король не сразу продолжил полным сомнения голосом:

– И всё же, и всё же… не решаем ли мы всё собственным умом? Что скажет Герта? Разве нам не следует узнать это перед предстоящим великим сражением, из которого, быть может, ни тебе, ни мне не выйти живым? Завтра выступать, а я не могу оставить Совет и свои дела здесь. Посему, дорогой Льюкнар, молю тебя, садись на коня и быстро скачи к тому дому… спроси… любит ли она тебя… и если… если, Льюкнар, мы окажемся на пороге смерти… что бы ни случилось, мы должны оставаться братьями – так что пусть Господь поможет тебе с твоим сватовством.

Король ещё говорил, но Льюкнар поднялся на ноги и стоял, пока Олаф не умолк, уронив голову на грудь. Тогда он обратил к королю лицо, определённо светившееся счастьем, и, не говоря ни слова, словно бы эта радость, или нечто связанное с ней, была для него бременем чрезмерным, поклонился, поцеловал руку Олафа и вышел.

Тут Олаф вновь обратился к окну, провожая взглядом торопящегося отъехать Льюкнара, а потом направился в палату Совета, размышляя: «Лицо его было совсем не похоже на лицо человека, собравшегося совершить поступок, низкий в собственных глазах. Боюсь, что он станет сватать её от моего лица, но в самом ли деле я боюсь этого? И всё же нет лучшего способа ускорить его собственное сватовство… О, Герта, Герта! Быть может, лишь меч рассечёт завязавшийся тугой узел, но я не буду молиться об этом – только о том, чтобы Льюкнар остался жив».

И он отправился к собственным лордам.

* * *

О, сколь трудна была дорога Льюкнара! Выехав ранним утром, он натянул поводья у двери домика уже около полудня; а счастье, явившееся от предвкушения благородного деяния, исчезало под лучами поднимавшегося к полудню солнца, как роса, испаряющаяся с травы; и когда Льюкнар спешился возле жилища Сигурда, лицо его сделалось неприятным и полным скорби.

Льюкнар постучал в дверь, а потом вошёл, хотя никто не ответил, и громко проговорил, невзирая на то, что никого не заметил, словно бы не веря, что сможет ещё раз повторить с такой мукой заученный урок.

– У меня есть весть для госпожи Герты.

Только холодная тень потемневших дубовых балок ответила его взгляду, лишь эхо собственного глухого голоса, чириканье воробьев да писк стрижей ответили его уху.

Герты не было в доме; однако она заметила из леса, как блеснуло его оружие под жарким полуденным солнцем, и спустилась к берегу – величественная, неторопливая, невозмутимая, но как колотилось её сердечко от надежды, страха и восторга любви… что, если – бедняжка, какая безумная мысль – это король?