Воды Дивных Островов

Король схватил увядшие цветы, поцеловал их тысячу раз, потом прижал к сердцу, потом ко лбу. Он что-то бормотал – не ведаю, что именно, и никому не следовало бы знать этих слов, – а Льюкнар стоял рядом, с прежней горькой улыбкой. Бедняга! Он ожидал, что Олаф возьмёт его за плечи, восхвалит его благородство, чтобы подсластить неудачу. Ах! Разве не знал он всей силы любви? Почему же он ждал тогда уверений от столь верного ему, как Олаф, человека в том, что он, Льюкнар, пришёл первым, зная прекрасно, что остался вторым. О! Всякому известно, что значит оказаться вторым в подобной скачке: всё равно что никаким. Что ж, и сам он, добившись успеха, забыл бы Олафа и его сверкающий в битве меч. Просто, охваченный разочарованием, повинуясь некоторому природному инстинкту, он цеплялся за любые устремлённые к нему крохи любви. Вот почему он столько думал теперь об Олафе. Ну а продумав все эти мысли, он перестал улыбаться.

«Бедный Льюкнар, – сказал он себе наконец, – теперь тебе придётся забиться в самую тень, можешь не сомневаться в этом. Потом, разве ты не понимал всего этого двенадцать часов назад, когда преклонял здесь колени? Глупый Льюкнар! Бедный Льюкнар!»

И он успел настолько забыть про улыбку, что расплакался бы от жалости к себе – если бы не мужество. Тут к нему подошёл Олаф и молвил, положив на плечи огромные ладони и склонившись к его лицу:

– Ты – самый благородный среди людей и никогда не утратишь свою награду.

Льюкнар прекрасно понимал это, иначе просто сошёл бы с ума, однако успел всё же помолиться, пожелав себе смерти в близкой и радостной битве.

Утром они выступили навстречу королю Боррасу и вечером третьего дня стали лагерем не так уж далеко от пиратского войска.

И когда на следующее утро они выстроились перед сражением, а король ездил взад и вперёд перед рядами, Льюкнар увидел на шлеме Олафа букетик очитка, уже совсем высохший.

В тот день они вступили в битву среди осин.

Глава III Свет Израилю

А потом, после боя, из самой середины их восстал старец и молвил; все прочие молча сидели, кто – уставившись в землю, на прекрасного мёртвого короля, лежавшего перед ними.

Он был убит одним ударом, пронзившим грудь до самого сердца… Тело Олафа не было изрублено и обезображено. С него уже сняли доспех, труп омыли, длинные золотые волосы уложили по обеим сторонам лица, а в головах оставили панцирь, меч и шлем, на котором ещё оставался очиток… Несколько стебельков, остальные унесла с собой яростная битва. Вокруг короля пылали огромные восковые свечи; два священника сидели у изголовья, а ещё два – в ногах одра – в величественных, фиолетовых с золотой вышивкой одеждах, подобающих скорби о царственном усопшем. Эти люди почтили своей заботой тело короля; и даже теперь, охваченные сомнениями и тревогой, когда дух усопшего ещё не отлетел далеко от погибшей плоти, не жалели о времени, потраченном на то, чтобы тело почившего короля, лучшего и красивейшего из мужей, выглядело настолько прекрасным, насколько это позволено Богом мёртвой плоти.

Итак, одни из этих людей глядели в землю, другие – на прекрасного в смерти короля, но рыданий не было слышно, всех одолевала суровая дума, каждый считал, что король присутствует на совете – и не в качестве бездыханного тела. Словом, пока прочие размышляли, старый Барульф поднялся и заговорил:

– Сыны мужей, отправившихся от восхода к закату, чтобы вновь вернуться с востока. Советую всем сегодня совершить деяния, полные такой доблести, которую вам ещё не приходилось обнаруживать в себе. Нетрудно, братья, смириться со смертью, совершившейся ради Божьего дела, ради друзей, даже если она явится неторопливо, украдкой; но сколь великий удел выпадает тому, кто пал в великом сражении от рук превосходящего числом врага, чтобы стать, не зная смерти, вечным ужасом для врагов Господа и наших врагов и вечной надеждой для детей Божьих. И разве не славна кончина того, кто между ударов меча видел обращённые к себе лики друзей!

Тут суровые лица приободрились: зажёгся взгляд, зарозовела щека; потому что всех терзал страх более горький, чем сулила – пусть и славная – кончина под кронами осин, посреди друзей. Однако Барульф продолжил:

– И всё же, братья, не таким будет совет мой. Предлагаю уйти отсюда сегодня ночью, не взяв с собой ничего, кроме оружия, некоторого количества провизии и нашего дорогого покойника. Обратимся же спиной к врагу и вернёмся в мать городов, где ждут женщины и дети; по-моему, я могу назвать неплохие причины для этого.

– Но как же тогда мы посмотрим в глаза детям и женщинам? – с горечью вопросил кто-то из юношей.

– Брат, – ответил Барульф, – станешь ли ты трусом из опасения показаться им? Сердце твоё против моего совета, я знаю. Ну, а наши женщины и дети… Разве они животные, чтобы не понять наш поступок? Разве не скажут они: «Это наши воины, они не страшатся смерти, и проявленная верность делает их ещё более храбрыми, не боящимися никакой укоризны и в первую очередь верными нам. Мы будем любить их ещё сильнее».