Воды Дивных Островов

Один из сидевших возле убитого короля священников заснул, утомлённый уходом за ранеными и умирающими, его голова свалилась на грудь; другой сидел, распрямившись, уперев руки в колена, и думал о том ужасе, который ожидал эту страну; третий – тощий молодой человек, черноволосый и смуглолицый, – теребил край своего одеяния, оглядывая шатёр, по очереди скользя взглядом по каждому лицу – одному, другому, следующему и так далее; четвёртый – скорбный, с округлившимися глазами – вспоминал мать и сестёр, оставшихся в замке посреди низменного края, и в задумчивости теребил жёлтую прядь волос усопшего.

Тут поднялся Льюкнар – с видом горестным, как и подобает доброму человеку, – и молвил:

– Сэр Барульф, я знаю, что ты намеревался сказать, – тут трепет обежал собравшихся, – но я сохранил слово короля, предназначенное для всех нас. Я был возле Олафа, когда копьё пронзило его верное сердце; я вынес его из гущи боя, и вот что сказал он: «Я получил смертельную рану, но живым или мёртвым не оставлю этого поля. Похороните меня там, где будет стоять враг, перед тем как покажет спину».

Видите, рыцари, наш покойный господин не сомневался в том, что устоит наш прекрасный город. Тут хлынувшая из сердца кровь помешала ему говорить, но он с усилием молвил: «Быстрее, Льюкнар, нагнись ко мне ближе». Так я и поступил, а он торопливо и едва слышно проговорил: «Расстегни на мне панцирь, вот здесь отыщешь бумагу, отдай её лордам и рыцарям, заседающим в Совете».

Посему я снял с его груди прикрывавшее сердце письмо. Копьё пронзило пергамент и унесло кусок в рану, кровь оставила на нём пятно. Чтобы взять письмо, мне пришлось сорвать его с ещё торчавшего из раны наконечника копья. Я показал королю письмо, и он в согласии наклонил голову, а потом молвил: «Теперь я хочу уйти, извлеки наконечник, верный и преданный друг! Бедный Льюкнар!» Я вырвал копьё, тут потоком хлынула кровь, он улыбнулся мне и умер.

После этого Льюкнар сошёл с места и, подойдя к Барульфу, подал ему пергамент – рваный и испачканный кровью.

Барульф приступил к чтению.

– Святые Господни! Как странно! Знал ли ты содержание этого письма, сэр Льюкнар?

– Нет, но догадывался, сэр Барульф. Я не вскрывал его.

– Слушайте, рыцари, – провозгласил Барульф и прочёл: – «Рыцари и лорды, если я погибну в этой битве – что, по-моему, мне суждено, – тогда, если это будет угодно вам, пусть вместо меня королевой станет Герта, дочь Сигурда-землепашца, обитающая в столице у аббатисы монастыря Святой Агнессы».

– Да, так я и предполагал, – промолвил Льюкнар, едва ли обращаясь к Совету, ибо думал в тот миг о себе; скорбь его несколько приуменьшилась, ибо, услышав письмо, он сказал себе: «Теперь она будет королевой, и пусть скорбит; я же ныне сумею послужить ей много лучше, не досаждая своей любовью, ибо она станет казаться законной любовью доброго подданного к своей госпоже. Я помогу ей пережить горе, ничем не докучая. О, эгоистичный Льюкнар! Ты радуешься чужой беде! И всё же я искренне рад, но не беде, а тому, чем смогу послужить госпоже Герте».

Все эти мысли – и не только эти – пронеслись в его голове за одно-единственное мгновение. Сколько картин предстало в тот миг его взгляду: сценки из собственной жизни до встречи с ней и те, что связывались только с Гертой, – белый песок, на который набегают мелкие волны; пушистые буки, покрывшиеся уже нежной листвою; сожжённые корабли короля Борраса – длинные горелые доски, затянутые брионией и клематисами… домик под высокой крышей, заросшей нежным золотым очитком…

Всё это промелькнуло перед его глазами буквально за мгновение… Тяжёлые восковые свечи догорали, тяжело сопел спящий священник, все прочие, углубившись в болезненное молчание, переживали собственное горе… Этого Льюкнар не видел, сладкие картинки заслонили от него всё остальное, как, говорят, бывает с утопающим, когда, прекратив сопротивление и не испытывая более острой боли, он уже не видит зелёных, покрытых бурыми пятнами, колышущихся водорослей, тянущихся к глазам и ко рту его, обращаясь воспоминаниями к далёкому дому и всему, что осталось в прошлом, ибо память сразу и жестока, и добра к людям.

Но свечи ещё горели, и язычки пламени дёргались под сотрясавшими шатёр порывами ветра, задувшего с восходом луны; наконец очередное сильное дуновение погасило ту, что была ближе всего к выходу из шатра. Спящий священник пробудился, вздрогнув, шевельнулся и попытался разглядеть невидящими глазами сэра Барульфа.

Тот внезапно вскочил на ноги – словно бы тоже только что восстал ото сна – и вскричал:

– Воспряньте, о, лорды и рыцари, выступаем к нашей королеве! Пусть она станет нашей госпожой, ибо всё, что говорил и делал король Олаф, всегда оказывалось правильным… При жизни он был и остаётся ныне мудрейшим из мужей. А она – воистину благородная женщина; разве не известно вам, рыцари, как она спасла своего отца, когда люди короля Борраса захватили его в плен? Что скажете вы, быть ли ей нашей королевой?

И все ответили:

– Да, быть.

Тут вновь молвил Барульф: