Военное просвещение. Война и культура во Французской империи от Людовика XIV до Наполеона

Humanité и sensibilité также определили развитие военной психологии. Врачи диагностировали ностальгию у колониальных бойцов в XIX веке, военный невроз у солдат Первой мировой войны и посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР) у солдат нашего времени [Dodman 2011Ь]. Также по примеру Военного просвещения солдат перестали считать легко заменяемыми пешками в военной игре масс. В них стали видеть отдельных личностей и граждан, чьи жизни и боевой опыт приобрели значение. Эрве Древийон показывает несколько примеров такого разворота к индивидуальному подходу, в том числе развитие военной медицины и хирургии и рост внимания к определению числа погибших и пострадавших[358]. Он также указывает на дебаты середины и конца XIX века в отношении необходимых и ненужных войн и роль, которую технологии и тактики сыграли в определении солдат как фигур в безымянной массе или личностей, жизнь которых официально должна представлять интерес [Drevilion 2013: 228–233]. Указ от 28 мая 1895 года – печально известная доктрина offensive a outrance, или «наступление до предела», – обострила эти вопросы. Эта тактика наступления объяснялась тем, что жестокая и решительная атака была единственным способом противостоять новой реальности боя, в которой солдаты больше не видели, откуда ведется стрельба[359]. Последствия этого убеждения, которое перешло по прямой линии от Наполеона к Клаузевицу и offensive d outrance и которое наивно преподносилось как победа гуманности над технологиями, вскоре дали о себе знать, когда Франция подсчитала чудовищное количество пострадавших и погибших в Первой мировой войне.

Гуманность на войне с начала XXI века подвергалась критике. Ноам Хомский осудил так называемый «новый военный гуманизм», при котором человечность стала оправданием для решения США и НАТО ввести войска в Косово в 1999 году. По мнению Хомского, обличье «гуманизма» скрыло настоящую экономическую и политическую цель: подтвердить экономическую и военную гегемонию западных демократических сверхдержав. Хомский утверждает, что параюридический статус гуманитарных картелей и конвенций XVIII века создал прецедент для нового военного гуманизма конца XX века, с моральным императивом вместо международного права. Осуждение Хомским гуманитарного интервенционизма ошибочно в том, что, как признал Международный суд ООН, в Косово действительно были совершены преступления против человечества и нарушены военные законы, что делало вмешательство США и НАТО законным. Однако отношение Хомского к опасностям риторики гуманизма по отношению к верховенству закона поднимает очевидные проблемы, которые по-прежнему сопутствуют международным законам войны. Анализируя юридическую концепцию hostis humanigeneris («враг рода человеческого»), Дэн Эдельстайн показывает, что она заложила основу для «тоталитарного правосудия», как подтверждают террор Французской революции и позднее советский и нацистский режимы. Эта форма правосудия предполагала «сосуществование двух параллельных систем правосудия», одной для обычных преступлений, другой для «бесчеловечных» лиц, групп и преступлений, которые считались hors-loi («вне закона») [Edelstein 2009: 269][360]. Быть врагом человечества означало быть вне закона, что позволяло тоталитарным режимам лишать людей и группы защиты, которую предоставляют законные или естественные права.