Военный врач. Хирургия на линии фронта

У большинства пациентов были раны всех четырех категорий. Хуже того, зараженные обломки и почва, попадающие в раны, подвергали их риску сепсиса, быстро приводящего к смерти. Лечение полученных от взрыва травм – чрезвычайно сложное занятие. Каждый день через нас проходило до шестидесяти пациентов с подобными ранами – больница и персонал испытывали огромную нагрузку.

Больница почти всегда была забита до отказа. В приемном покое вовсю трудились молодые врачи, реанимируя поступающих пациентов, после чего их направляли в одну из двенадцати операционных. Если все оказывались заняты, как это часто бывало, хирурги оперировали на полу или каталках. Мне часто приходилось ампутировать то, что осталось от руки или ноги, иногда в самых проблемных местах – например, на стыке груди и плеча. Надев резиновые перчатки, я орудовал большими ножницами и зажимами, быстро пережимая и перевязывая кровеносные сосуды. Стерильных условий, в которых следует проводить подобные процедуры, не было. Здесь находилось столь много раненых с большим количеством серьезных травм, что каждый отдельный хирург, независимо от навыков и опыта, попросту вынужден был делать все возможное, чтобы помочь пациенту.

ВРЕМЕНИ НА ПОМОЩЬ ДРУГИМ ХИРУРГАМ НЕ БЫЛО – СТОИЛО РАЗОБРАТЬСЯ С ОДНИМ ПАЦИЕНТОМ, КАК ТУТ ЖЕ ПОЯВЛЯЛСЯ ДРУГОЙ.

Я был весьма впечатлен тем, как они справлялись с большим количеством раненых. Зачастую, прежде чем подняться в операционную, я стоял за спиной у старшего хирурга, который руководил сортировкой раненых, и наблюдал, как он определяет, кому из них необходима срочная помощь. По правде говоря, эти решения давались довольно легко – почти каждый нуждался в серьезном хирургическом вмешательстве.

Мы работали днем и ночью, и из-за комендантского часа я часто оставался в больнице. Считалось, что ехать ночью слишком опасно, и, согласно предписанию МККК, все, кто находился в больнице после определенного времени, должны были оставаться там на ночь. Аналогично те, кто был в комендантский час в доме, где мы жили, не мог покинуть его до утра.

Ночуя в предоставленном нам доме, мы то и дело просыпались от рева летящих ракет, который порой долго не утихал. Причем в нашу сторону снарядов прилетало намного больше, чем выстреливалось в обратном направлении. Было не очень приятно лежать там, осознавая, что в больницы в этот момент везут новых раненых, но комендантский час просто не оставлял выбора.

Как-то раз я проснулся около часа ночи оттого, что кровать подпрыгнула вверх. В считаных метрах от дома, где мы жили, прогремел мощный взрыв. Я лежал в темноте и гадал, попали ли в нас. На крыше дома горел фонарь, который подсвечивал красный крест, указывая, что он принадлежит МККК, но это не могло защитить нас от регулярных случайных попаданий.

Посыпались новые снаряды, грохот становился все ближе и ближе, и промежутки между взрывами сокращались. Казалось, будто взорвали весь окружающий нас район. Вскочив с кровати, я распахнул защищавшие окна металлические ставни. Никогда не видел ничего подобного. Густая туча дыма в небе освещалась прожекторами. Вокруг летали беспилотники, положение которых можно было определить по мигающим красным огонькам. Над ними кружили истребители над Газой, беспорядочно обстреливая город. Затем внезапно повисла тишина, которую тут же сменила очередная артиллерийская канонада.

Дом ожил, и голландец, отвечавший за нашу безопасность, стал бегать вокруг и кричать, чтобы все пошли в бункер. Он представлял собой бетонный подвал, вход в который был заставлен мешками с песком. Мы, человек пятнадцать, отсиживались там, в то время как снаружи, казалось, наступал апокалипсис.

Никогда прежде мне не доводилось сталкиваться со столь интенсивными боевыми действиями, даже в Ираке и Афганистане. Многие люди в бункере плакали – не о себе самих, а о людях, вынужденных выносить весь этот кромешный ужас. Стены скрипели под падающими бомбами, и от ударной волны дрожала даже пыль.

Помню, как поднял глаза к потолку, решив, что мое время все-таки пришло. Я действительно думал, что с большой вероятностью умру там и попаду на военное кладбище в Газе, где похоронены 3217 британских солдат Первой мировой, многие из которых пали в битве за освобождение Газы от османцев в апреле 1917 года.

Конечно, не там бы я хотел видеть свою могилу. На самом деле я уже выбрал место, где хочу быть похоронен: вместе с родителями на семейном месте в церковном дворе часовни Брин Мориа, примерно в пятнадцати милях от Кармартена, на небольшом холме в полной глуши. Это ветреное место, окруженное высокими деревьями, и, по правде говоря, там довольно жутко. Мои отец и мать покоятся в этом месте между мамгу и датку с одной стороны и одной из моих двоюродных сестер, погибшей при родах, и ее ребенком – с другой. Все люди в этом ряду состоят в родстве друг с другом и со мной, и мне это место казалось идеальным вариантом для того, чтобы войти в вечность.