Воевода

— Коли пушки королю Эрику столь надобны, пусть крепче за них держится, — подал голос посадник Людина и Загорского концов боярин Александр Фоминич. Худощавый и остроносый, с длинными и тонкими паучьими пальцами. И не скажешь, что только хлебом и торгует, собирая оброк с многочисленных своих деревень, разбросанных между Ладожским и Онежским озерами. Выглядел боярин так, словно всю жизнь недоедал и ныне тоже голодает. — Раз любой ватажник пушки его увести может, значит, сам такой дурак.

— Нехорошо, боярин, короля, пусть и иноземного, словами такими бесчестить, — укорил земляка Кирилл Андреянович. — Он человек родовитый, не чета князьку нашему. Посему предлагаю я татя и душегуба Егория Заозерского ноне же схватить да Ганзе перед торгами за обиды учиненные головою выдать.

Собравшиеся за столом люди недовольно зашумели. Общее мнение выразил Никифор Ратибор:

— Не бывало такого отродясь, чтобы Новгород ватажников своих в чужие руки отдавал! Тать он али не тать, ан серебро добытое сюда везет, казну нашу приумножает. Сие деяние любые обиды чужие перевешивает.

— Коли мы душегуба этого не покараем, Ганзейский союз угрожает блокаду нам объявить. Товары наши не брать вовсе, на торги свои не пускать! — сурово объявил Кирилл Андреянович и попытался еще шире развести плечи.

— Ганза не станет брать у нас железо, соль, пеньку, сало и поташ — мы не будем покупать олово, серу, кружева и вино. Еще неизвестно, кому от того хуже выйдет, — невозмутимо пожал плечами боярин Александр Фоминич. — Опять же, чего они не возьмут здесь, то мы мимо них через двинские порты сами продадим. В городах англицких, гишпанских и фряжских нам с охотой любые нужные товары сбудут. Вот посему блокады ганзейские торгов русских еще никогда дольше года и не держались.

— Тебе хорошо говорить, боярин Александр, у тебя хлеб токмо осенью появится, а прошлогодним, поди, уже расторговался, — покачал головой Никифор Ратибор. — А у нас амбары от товара чуть не трескаются, накопились в ожидании большой воды, когда торговля после зимней спячки оживет. Ныне еще с половодьем с малых рек много чего доставят. Нам все лето без дела простоять — это убыток огромный, несчитаный. Тут есть над чем покумекать.

— Так, может, повязать его, ватажника этого, да своим судом к чему приговорить? — несмело предложил старый тысяцкий Данила Ковригин.

— У него под рукой три сотни ратников, умелых и преданных, да еще вдвое больше к нему просятся, втрое больше над сим раздумывают, и половине Новгорода он просто по сердцу пришелся, — неожиданно заговорил тихим голосом отец Симеон. — Как бы он сам нас всех не повязал.

— Ну, Новгород силу и поболее ватажной собрать способен, — заявил боярин Кирилл.

— Но ведь ты, сын мой, не захочешь залить кровью новгородские улицы ради ублажения Ганзы? Начать сечу братоубийственную между горожан своих? — Тихий голос архиепископа заставил могучего боярина сникнуть.

— Что же делать, отче? — с надеждой спросил староста купеческого братства. — Нам нужен этот торг! Иначе убыток выйдет немалый. Да и краше от долгой лежки никакие товары не становятся.

— О чем кричал намедни на вечевой площади этот ушкуйник-князь?

— О многом, отче, — из всех смог ответить только купец Данила. — О том, что свеи смердов своих в рабстве держат и по совести надобно пахарей их от ига сего освободить, что с торгом свеи зажимают всех нещадно и надобно принудить их равные пошлины и права всем торговцам давать. И еще много непонятного кричал. Про происки злые чародеев магрибских, коим свейский король потакает, про то, что детьми тати какие-то по прозвищу ювеналы торгуют, про демократию какую-то.

— Ювеналы — это юность по латыни, помнится? — нахмурился боярин Александр Фоминич. — Вестимо, прозвище такое есть у купцов, что юный товар по свету возят. У римлян, сказывают, хрупкие мальчики в большой цене. На девочек тоже в море Эгейском спрос найдется. Демократия же — это уже по-гречески. Народное что-то, кажется?

— Во-во! — встрепенулся Данила Ковригин. — Вот я и сказываю, что рабам он свободу накликивал, за народ нищий заступался.

— Знаем мы, как они люд нищий от рабства защищают! — встрепенулся Кирилл Андреянович. — Хозяйство разорят, баб обрюхатят, мужиков татарам в Орду продадут.

— Нечто кто и где иначе за свободу чужую борется? — спросил боярин Александр. — Вспомни, не сам ли ты что ни лето, две-три ватажки в чужие края за добычей отправляешь?

— Дык, я о голытьбе слез горьких напоказ и не проливаю. Так прямо и сказываю, что разбойничать лихих людишек шлю! Земли-то не наши. Низовских[14] ограбить не грех.

— Ты сказываешь. А князь этот, видать, совестливый. Оправдание для грабежа своего ищет.

— Охолонитесь, бояре! — не выдержал архиепископ. — Не о вас ныне речь, а о проблеме нашей, споре трудном с союзом Ганзейским.

— Выдать его немцам, и вся недолга! — горячо предложил боярин Кирилл.