Воевода

— Доверься мне, — шепнул он, приподнялся, сдвинул ее голову и крепко поцеловал. — Я сделаю все, как надо.

— Ты не понимаешь. Совсем не понимаешь, — горько вздохнула княгиня. — Хорошо, я открою тебе тайну. О ней не знает никто, и ты, смотри, никому не проболтайся. — Молодая княгиня понизила голос: — Василий ныне не тот. Не воин совсем. Схваток чурается, войн сторонится, в походы не ходит. Супротив Витовта четыре года тому войну начал, союзников созвал, на поле ратное привел. Стояли войска супротив друг друга долго, да начать сечу Василий так и не посмел. Замириться решил. Через два года на Угру пришел и опять биться не решился. На Тамерлана звали — не пошел. Псков помощи от Литвы просил, тоже меча не обнажил. От Едигея Москву защищать не стал, убег. Биться не захотел, тремя тысячами рублей откупился. Надломилось что-то в душе великого князя. Не желает воевать. Прячется. Ранее воевода московский Афанасий Конь полки, бывало, вместо него водил, ныне же и он занедужил, из постели не встает. Вот сейчас, именно сейчас Москву трепать надобно. Василий воевать не станет, миром сговариваться начнет. Нам же ничего иного и не надо. Одной грамоты, где тебя князем назовет, токмо и достаточно. Да даже просто к тебе пусть обратится с укорами или гневом — и то уже со знатью равен станешь. Каяться можно будет сразу и на верность присягать. После того со стола нас по обычаю уже не спихнуть. Токмо беззаконием.

— Ну, не знаю, — криво усмехнулся Егор. Он не стал говорить о том, что все «великие тайны московского двора», столь оберегаемые его супругой, он заполучил четыре месяца назад всего за триста граммов самогона.

— Ты чего, глухой? — даже отстранилась княгиня. — Сказываю тебе, не в себе ныне Василий! Коли он вдруг преставится и новый князь в Москве сядет, али воевода иной доверенный у него сыщется, то все, не получится у нас ничего с планом нашим. Сейчас, вот прямо сейчас это делать надобно! Уже завтра, просто завтра — и то уже поздно оказаться может!

— Я тебя очень люблю, единственная моя, — ответил Егор. — Ты получишь все, что пожелаешь.

Елена, повеселев, придвинулась, стала целовать его глаза. Внезапно спохватилась:

— И вот еще что… Негоже князю на постоялом дворе обитать, ровно бродяжке бездомному. Коли при Новгороде дела вести хочешь, подворье надобно купить. Ты ведь, сказывал, хорошо у свеев златом разжился? Вот и надобно показать, кто здесь истинно родовитый князь. Трилистник на плече напоказ ведь не поносишь.

Пока Егор с женой нежились в постели, в архиепископских палатах снова собрались на думу истинные правители Новгорода.

— Он требует моего подчинения, отче! — сразу напрямую к архиепископу обратился боярин Кирилл. — Все пришли, все поклонились. Все дружины и ватажники. Князь же этот, безродный, на двор с холопами многими заявившись, послушания от меня потребовал и отчета в готовности моей к походу. Я воеводой избран, я, отче. Он же сего ровно не понимает! Креста не целует, людей не дает, о кораблях ничего не сказывает!

— Тут слова мои бессильны, дитя мое, — развел руками отец Симеон. — Коли воин новгородский сам себя против воли народной ставит, то и народу атаман такой не нужен. Поклониться надобно обществу, да мнения его спросить. Коли вече тако постановит, изгнать придется ушкуйника-князя из Новгорода. Пусть подчинится воле общей, али чтобы и духу его здесь больше не было!

— А коли не послушает?

— Не бывало такого, чтобы человек супротив всего веча пошел, — покачал головой архиепископ. — Либо смирится и тебе поклонится, либо… Сколько ныне воинов ратных для похода собралось?

— Не менее семи тысяч, отче.

— Ну, коли так, то и без него управимся. Пусть вече изгонит его, и одной трудностью меньше.

— Вече изгонит, — пообещал Кирилл Андреянович. — Крикунов умелых у меня в достатке.

— Перекричать вече ты сможешь, боярин, то дело несложное, — неожиданно поднялся с дальнего края стола Александр Фоминич. — Да токмо ведь воли охотников не перекричать. Мнение ихнее при них останется. Ратников за князя Егора уж куда как за тридцать сотен записалось, как мы их под руку воеводы своего ни зазывали.

— Я этих заблудших овец волею Божьей от клятвы освобожу, — пообещал архиепископ. — Изгнаннику ватага не нужна.

— Оно, может, и так, — согласился боярин, — да токмо люди под имя ушкуйника Заозерского из домов своих уходили, с ним надежду на успех похода питают, про его славу слышали. Коли вече его изгонит, сего охотники многие могут не понять. Обманутыми себя сочтут, интерес к походу потеряют.

— На моем подворье для похода четыре тысячи воинов отметилось, — сказал боярин Кирилл. — Сие поболее будет, нежели у столь милого тебе ватажника! Коли его изгнать, оставшиеся примкнут к большинству.

— Однако же и «большинство» на умелость ватажника сего надеется. Они хотят в поход под воеводою умелым идти, а не под торговцем ганзейским!

— Да я в набегах ушкуйных всю молодость провел, на лавке лежачи хлебные оброки не пересчитывал! — моментально окрысился Кирилл Андреянович. — Не тебе меня торгом попрекать!