Воевода

А работать не пробовали?!

— Вроде как богатейший купец, в совет городской входишь, торг по всему свету ведешь… — Гостья ковырнула ногтем стену, сдирая кору с одной из жердей. — А дела свои в сарае справляешь.

— Лето… — Лицо купца расползлось в широкой улыбке. — Ветерок продувает, птички поют, листья шелестят, вода журчит. Хорошо… В палатах же каменных ровно как в склепе. Не люблю.

— Птички — это хорошо, — согласилась гостья. — Ты меня знаешь, купец?

— Конечно, знаю, — кивнул он. — Ты жена изгнанного ватажника. За мужа пришла просить?

— Нечто ты полагаешь, мой муж, князь Заозерский, нуждается в заступничестве? В чьей-то милости? — вскинула брови женщина. — Ты хоть знаешь, где находится наше княжество, купец?

— А где? — вальяжно поинтересовался Данила.

Тут вдруг в его голове оглушительно щелкнуло: «Славянский волок!!!» Тот самый торговый путь, по которому его струги уходят с солью и рыбой в Низовскую землю! Девять из десяти его стругов протаскивают каждое лето аккурат мимо Кубенского озера.

— Да ты присаживайся, матушка-княгиня, в ногах правды нет, — забеспокоился купец. С опозданием сообразил, что в сторожке стоят только грубые лавки, вскочил с кресла и проволок его вокруг стола, повернув к женщине. Однако гостья не села, глядя на него с легкой снисходительностью.

— Княжество моего мужа там, куда ступила его нога, — заявила она. — Вот приплыл он в Жукотин, и стал Жукотин его городом. Приплыл в Стекольну, и стала Стекольна его городом. Приплыл в Холмогоры, так теперь на него там каждая собака чуть не молится. Стараниями мужа моего, князя Егора, в Холмогорах ныне самый последний золотарь — и тот в графском плаще щеголяет, а нурманы со свеями и носа в море Белое не кажут. За то в двинских и поморских землях князю Заозерскому почет и уважение, любовь огромная от люда простого. Да и ратники тамошние его страсть как жалуют. Вона, несколько сотен охотников лихих намедни пришло в его ватагу записываться. Аккурат оттуда, с моря Белого. Кстати, я слышала, у тебя там дела имеются? — Елена сделала длинную паузу и ласково спросила: — Ты уже похвастался тем, как вы моего мужа с громким шельмованием изгоняли из Господина Великого Новгорода?

У Данилы Ковригина резко и остро засосало в животе. Его воображение так ярко и подробно нарисовало полыхающие в Поморье его солеварни и ловы, разоренные амбары, порубленные струги, словно он увидел все это собственными глазами.

— Так то же не я, то вече новгородское, — не без труда выдавил из себя купец. — Я же к князю Егору Заозерскому со всей любовью и преданностью отношусь. У меня ведь там, в Поморье, свеи проклятущие три солеварни несколько лет тому разорили. Князь же Егор Заозерский сквитался, за что ему поклон от меня низкий… И от людишек моих. Коли вдруг нужда какая возникнет, так я к нему со всею душою… Ну, там, а коли вдруг… Амбарами моими, причалами пусть пользуется, только рад услужить. Отдохнуть пожелает — любое мое подворье тамошнее завсегда в его распоряжении. Невозбранно… Иная же нужда возникнет… В совете там заступиться, со снаряжением подсобить — так завсегда… Друг ваш преданный!

— Да я и не сомневалась, что на дружбу и преданность твою мы с Егором завсегда положиться можем. — На лице княгини не дрогнул ни единый мускул. — Я всего лишь за советом к тебе заглянуть решила. Сад я у себя возле дома делаю, желаю рыбок ярких в прудики пустить. Есть такие забавные: цвета золота и с хвостами длинными и мягкими, ровно вуаль. Не знаешь, где бы таких можно раздобыть?

— Поймаем! — не моргнув глазом, поклялся купец. — Поймаем и доставим. Не сумлевайся.

— А, хорошо. Тогда я буду ждать.

— Мужу от меня поклон низкий передай. Поклон и благодарность огромную. Завсегда его сторонник преданный!

— Не беспокойся, Данила, — кивнула Елена. — Все в точности передам.

А через три дня ей удалось добиться встречи и с самим архиепископом. На эту встречу княгиня оделась во все черное, словно пребывала в трауре. Для большего контраста в руках она держала белый платок и оторочку на войлочной душегрейке тоже велела сделать из белоснежного песца.

Душегрейка оказалась очень полезной идеей — в каменных и толстостенных палатах было зябко даже в знойный июнь. Отец Симеон тоже предпочел шерстяную рясу сутану и войлочную тафью. Скромные, серые, без всяких украшений. Единственной драгоценностью в его одежде был крест. Даже персты новгородского пастыря, на диво, не украшали никакие самоцветы.

— Здравствуй, дочь моя, — протянул ей руку для поцелуя священник, восседавший на кресле, более похожем на трон. — Что за нужда привела тебя в мой дом?

Лицемер! Можно подумать, это не он объявил в глаза Егору приговор новгородского веча и потребовал покинуть пределы Новгорода. Или что он не знал, кто стоит перед ним, понурив голову и испуганно теребя платок.

Однако вслух ничего этого Елена, конечно же, не сказала. Начинать разговор с оскорбления — далеко не лучший путь к взаимопониманию.

— Я пришла к тебе с просьбой, отче.

— Да, я слушаю, дитя мое, — улыбнулся архиепископ.