Воин аквилы

Пейзаж неумолимой брани, то плавно затихающей, то с новою ярою силою воспламеняющейся вновь. Сечи по большей части не связной, а скорее разбитой на отдельные кровавые сегменты, в коих главными эпизодами, сеющими жизнь и смерть, то и дело представали небольшие кучки сражающихся друг с другом воинов. Мгновенно оценив значительно заматеревшим боевым взором окружающую обстановку, Владиус для себя быстро отметил одно немаловажное обстоятельство, выражающееся в том, что число варваров на сей раз виделось намного меньшим, чем было в прошлой битве, что уже, в свою очередь, могло означать только одно! Для продолжающих сражаться римлян шанс на победу и жизнь ещё не был потерян. Но, поглядев пристальным взором ещё непродолжительное время на раскинувшуюся впереди даль, Владиус с подступившей тревогой также приметил для себя и нечто другое, а именно неясную участь декуриона Максиана. А кровь воинов в схватке, полной ожесточения, тем временем продолжала неумолимо литься. И как мудрые, так и слаженные действия со стороны прибывших свежих римских всадников напрашивались уже сами собой. Да, напрашивались, но всё же без прямого на то приказа осуществиться не могли. А где же этот самый приказ?! Неужели воинское лицо, обладающее столь необходимым властным правом на решительный посыл, в пылу нового смертельного вихря пошло-таки на поводу у неукротимого мысленного смятения, одновременно посеяв в своей душе свежие семена беспросветной апатии? Да, молодой декан за время долгого следования не раз становился заложником своих же мысленных пленительных созерцаний. Такая уж была душевная, преисполненная мечтательности, натура у второго командира. И, возможно, мысленное смятение, опирающееся на неизвестность конечной участи друга Максиана, а также на собственно и весь напрасный вследствие опоздания наступательный порыв отряда, и жаждало вот таким вот злым образом вновь завладеть желанным для себя сладостным и юным осознанием. Возможно, да вот только Владиус, оберегаемый и вдохновляемый силой зоркого чутья, не утерявшего пламенной надежды и веры в конечную удачу похода, был категорично против таких планов. Настолько против, что, наконец дождавшись самого что ни на есть удобного момента для удара и отбросив все былые маячащие сомнения, лично повёл на подуставшего и не горящего желанием ввязываться в новый бой врага свой не менее опьянённый решительною отвагою конный отряд, вихрем тотчас сметая вместе с разгорячёнными конниками на ходу зазевавшихся и отчаявшихся от стремительности наступающего римского порыва вражеских воинов. Неугомонною силою лошадиных копыт затоптав одного за другим окруживших и будучи готовых убить уже было потерявшего всякую надежду на жизнь пешего римского солдата, Владиус, строго взглянув на спасённого соотечественника и узнав в нём одного из всадников отряда Максиана, немедля воскликнул:

– Эй, воин! Воин-римлянин! Я не вижу твоего командира! Где декурион Максиан?

С выпученными от радостного жизненного восприятия очами солдат в ответ протяжным, а где-то даже и заикающимся возгласом выпалил:

– Декурион Максиан?! Он ранен. Был ранен в голову. Даже не знаю, жив ли он ещё. Но я точно знаю, где он сейчас. Я и ещё двое всадников оттащили его подальше от боя туда, где было безопаснее всего.

– О боги! Эх, Максиан, друг мой. Я чуть запоздал, ты уж прости меня. Солдат, слушай мой приказ! Отправишься сейчас в то самое место, где находится декурион, и будешь там смотреть за ним столько, сколько для этого времени будет необходимо! Теперь ты своей жизнью за командира отвечаешь. Ты всё понял?

– Да, декан! Я всё сделаю!

– Вот и славно! Ступай. И постарайся уж там уберечь и себя, и нашего командира! – пристально глядя вслед незамедлительно кинувшемуся выполнять указание солдату, проговорил Владиус.

И в тот же миг неожиданно для себя в отдалениион заметил, как двое невысоких, но крепких варваров, подхватив под руки связанного и находившегося без сознания римского воина потащили того прямиком в лес. Но не дикая умелость и слаженность разгорячённых вражеских охотников особенно привлекли молодого декана в представшей картине. Нет. Владиуса заворожила и попутно воспалила мысленное воображение как раз сама увлекаемая посредством крепких рук молодчиков жертва, а вернее, её происхождение. Судя по аккуратности и богатству как самых доспехов, так и собственно внешних атрибутов, преисполненных цветами императорского пурпура, указывающих на то, что с каждым новым мгновением всё больше удаляющийся в мрачную чащобу римский пленник был не простым армейским всадником или же пешим легионером, это был преторианец.