Воин-монах на престоле

В планы человеколюбивейшего августа Констанция II совершенно не входило получение его двоюродным братом Юлианом воспитания, подобающего будущему главе государства и вообще государственному деятелю. Напротив, благоверный император желал придать обучению царевича направление, которое способствовало бы изгнанию из его помыслов даже малейшего намека на политическое честолюбие. Поэтому не следует думать, что Юлиан занимался в Новом Риме постижением какой-либо иной премудрости, кроме изучения риторики и грамматики. От телесных упражнений, входивших в обязательную программу обучения членов императорского рода, предназначенных к военной службе, Юлиана старались держать подальше. Как, впрочем (по тем же причинам), и от изучения латыни, все еще остававшейся официальным языком юриспруденции, администрации и – самое главное – армии, «всегда победоносного» (во всяком случае – в теории) exercitus romanus, римского войска. В результате Юлиан даже в зрелом возрасте владел латинским языком, если верить современникам – Аммиану Марцеллину, Ливанию (превращающему Юлиана в своих речах прямо-таки в «образцово-показательного», «хрестоматийного» эллина – при том, что сам Юлиан скромно признавал себя, в «Мисопогоне», или «Брадоненавистнике», эллином лишь по своим обычаям: «сам я, хотя мой род и происходит из Фракии, по своим обычаям эллин»), Евтропию – всего лишь удовлетворительно («на троечку»). Возможно, Юлиан сумел быстро изучить латынь (или, точнее, усвоить ее азы) пройдя «ускоренный курс языка Цицерона» перед своим переходом через Альпы (о котором пойдет речь на дальнейших страницах нашего правдивого повествования), но скорее всего он постиг и освоил язык «потомков Ромула» в ходе своего ежедневного практического общения с подчиненными ему римскими оффициалами-офицерами и чиновниками в начале своего пребывания по делам службы в Галлии. В общем, превращение Юлиана в эллина, начатое в ходе его «начального обучения» под руководством, с одной стороны – гота Мардония, а с другой – Георгия Каппадокийского, завершилось его превращением не просто в эллина, но в пламенного, убежденного эллиниста в описанном нами выше смысле в годы получения царевичем-сиротой «высшего образования». Причем усвоенный им в ходе обучения эллинизм всегда служил для Юлиана предметом особой гордости. Не будучи греком по крови, он, даже став римским цезарем, а затем – и римским августом, подобно большинству своих современников-греков (исключения, вроде Аммиана Марцеллина – не в счет), откровенно презирал все римское, все латинское, как «варварское». Подобный радикальный «антилатинизм» в корне отличал «филэллина» Юлиана от всех прочих представителей династии Вторых Флавиев (не говоря уже о Флавиях Первых). Август Константин I Великий (не знавший, как уже говорилось выше, греческого языка, что не утаивалось от потомства и автором его «Жития»[80], написанного по-гречески упоминавшимся выше Евсевием Памфилом, арианским епископом Кесарии Палестинской), как и его сыновья – августы Константин II, Констант и Констанций II, да и прочие родственники равноапостольного царя (кроме Юлиана) свободно говорили, читали и писали по-латыни. При этом все они (в отличие от первого императора-христианина), знали, наряду с латынью, греческий.

Одновременно с изучением классической литературы, царевич по-прежнему продолжал свои религиозные упражнения. Как в свое время – в Макелле, он и в Константинополе регулярно посещал христианскую (естественно – арианскую) церковь. В одном из дошедших до нас первых стихотворных опытов Юлиана сохранились следы влияния, оказанного на его чувства чарами культового церемониала. Принимая однажды участие в крестном ходе, вышедшем из большой базилики Святых Апостолов – той церкви, в которой вторые Флавии окружили свои надгробные памятники поистине расточительной скульптурной и архитектурной пышностью – Юлиан в восторге внимал торжественным звукам органа, сопровождавшим процессию музыкой, исполняемой в тогдашних театрах (да и в цирках).

Похоже, благонравие, благочестие, послушание и усердие в учебе царевича нисколько не притупляли бдительность не спускавших с него глаз, по воле императора Констанция, подобно стоглазому Аргусу, соглядатаев – «агентес ин ребус» —, ни на мгновения не ослаблявших свой неусыпный надзор (о них еще пойдет речь далее). И Юлиан при всем желании не смог бы напастись кольев, чтобы выколоть все эти следящие за ним денно и нощно глаза (в отличие от Одиссея «со товарищи», сумевших выколоть, если верить Гомеру, имевшимся у них единственным колом единственный глаз угрожавшего их жизни циклопа Полифема). Поводов к столь неусыпному, бдительному и строгому надзору у соглядатаев было немало. Ибо жители столицы римского Востока явно любили царевича, часто бывавшего на людях и вовсе не стремившегося скрыться от народа. Так что за этим Юлианом был нужен глаз да глаз! Или, точнее – «око государево»…