Война

Джек встал на месте. Фигуру этого чертова идиота он узнает где угодно. Его плечи были не на той же высоте, что раньше. Шахтеры в очереди затихли, хотя те, что шли на смену, продолжали двигаться дальше с опущенными головами.

– Март? Март, мы думали, ты умер.

А потом он не выдержал и побежал навстречу своему марра, который уронил кирку и встретил его на полпути. Джек поднял его в воздух и похлопал по спине. Он был такой легкий. Март хватал его за плечи.

– Я нашел тебя, – сказал Джек глухим голосом. – Я, черт подери, нашел тебя.

Март всхлипывал, прижимая его к себе.

Очередь двинулась вперед, но охранники ничего не сказали, просто прошли мимо этих двоих. Джек мог нащупать Мартовы ребра, его позвоночник, почувствовать дрожь, бежавшую по всему его телу. Он увидел рот, перекошенный на одну сторону, и шрам, пересекавший бровь и щеку. Он взъерошил Марту волосы.

– Ты только посмотри на себя, в кого ты превратился, дурачина. Нужно поместить в тебя какую-то еду, много замечательного черного хлеба, а потом отправить письмо твоей маме и попросить какие-нибудь гостинцы от Эви. – Он снова притянул своего марра к себе и прошептал: – А потом мы отправим тебя домой, дружок. Никогда больше не бойся, мы все поедем домой.

Март сделал шаг назад и взял своего друга за плечи:

– Да, это было бы здорово.

Слезы все еще катились по его лицу, да и по лицу Джека тоже.

Оберон встал по стойке «смирно», когда начался второй час карательной переклички, или смотра, как он теперь стал ее называть. Был конец ноября, и неудивительно, что шел снег и ветер разгуливал по всей площади, но разве обязательно было снегу валить в таком количестве, а ветру дуть с такой силой? Он чувствовал их на ресницах, в глазах, за воротником, а за фуражку он сейчас благодарил Бога. Сондерс, его наставник в детстве, всегда говорил ему, что через голову тело теряет наибольшее количества тепла и что ее всегда надо держать прикрытой. Когда он покачнулся, как мгновение назад покачнулся его сосед, он попытался ухватиться за мысль, за любую мысль, которая помогла бы ему стоять прямо. Старый кедр. Да, это пойдет: сильный и неподвижный. Он был деревом. Он перенес весь свой вес с мысков на пятки, как учил его делать Джек в том случае, если приходится долго стоять. Это поможет не упасть в обморок – вот что он тогда ему сказал. Что же, все равно упадешь в обморок, а как не упасть, если вся твоя кровь скопилась там, внизу, а не здесь, наверху, в голове, оставив в ней огромное пространство, которое пыталось занять себя хоть чем-то из окружающей действительности.

Все пленные в Offizier Gefangenenlager сейчас стояли по стойке «смирно» в качестве наказания в связи с жалобой полковника Мазерса; она касалась получения посылок и неоправданного сокрытия писем, а также настоятельно рекомендовала, что пленным должно быть разрешено писать только безвредные письма, призванные единственно рассеять любое беспокойство среди родственников. Адъютант Мазерса, капитан Кроуфорд, стал первой жертвой, когда стоял, как он потом рассказывал, перед комендантом Оберстом Габихтом по стойке «смирно» и разглагольствовал о том, что это все абсолютно не соответствует Гаагской конвенции, а потом был выведен прочь из кабинета.

– Выведен, вы понимаете? – разорялся он, сидя в столовой. – Они гнали меня взашей чертовыми дубинками, хотя что еще ждать от выскочки клерка, которого сделали метрдотелем ни с того ни с сего?

Оберон тогда подумал, что этому высокомерному паршивцу Кроуфорду пойдет на пользу получить под зад коленом, но это был все-таки дурной повод, и к тому же им после этого сократили паек, а также запретили покупать что-либо в деревне и открывать свои посылки. Кроуфорд недавно заказал себе продуктовую корзину из Fortnum and Mason[8] и теперь мог с ней надолго попрощаться.

Мазерс получил свое следующим и теперь сидел в одиночной камере, пока они стояли здесь. Это было ужасное унижение, но комендант был ожившим кошмаром, и даже охрана всегда была на нервах и ходила на цыпочках, боясь получить кожаным ремнем по уху ни за что. Немецким офицерам разрешалось поднимать руку на своих людей, и это тоже было унижением, в Британской армии такого не потерпели бы.

Оберон снова покачнулся и как будто бы схватился за старый кедр, прячась за самыми низкими ветками, хохоча рядом с Гарри Траверсом и Джоном Нивом и подзывая Джека и Сая под его тень. А все потому, что он впустил себе в голову солнце, как в тот раз, когда он представлял себе, как разматывается его рыбацкая леска и как солнце играет на наживке, летящей к глади реки Соммы, которая оказалась очень далеко от передовой, потому что это была бы его первая остановка после этой чертовой войны. Это был его путь к покою, потому что именно покоя, как они все сейчас уже поняли, им недоставало больше всего.

Его сосед прислонился к нему и прошептал:

– Ну не может же это быть надолго, правда, старина?