Война

Я так и не научилась готовить это острое – в самый раз для завтрака – блюдо так, как готовила она. Сколько еще таких мелочей я потеряла, потеряв ее…

– Что еще?

– Моя сестра Лия хотела быть певицей. – Я понимаю, Война расспрашивает обо мне, но это и есть я – одинокая девчонка, таскающая за собой призраки своей семьи. – Даже не знаю, откуда у нее был такой голос, – продолжаю я. – Больше никто в семье не мог выводить такие рулады, как она. Она пела по ночам, когда не могла заснуть, а меня это бесило – жили-то мы в одной комнате. Но потом это стало меня успокаивать, и я часто засыпала под ее пение.

Это, пожалуй, было труднее всего, когда я вернулась. Тишина. Сколько их было – ночей, когда я лежала на своем старом матрасе, напротив кровати сестры, и ждала песни, которая так и не зазвучала.

Через некоторое время я стала спать на ее кровати, как будто могла вытянуть из старого постельного белья какую-то часть ее самой, как высасывают костный мозг из костей. Легче от этого не стало. Даже когда потом я перебралась в мамину кровать, надеясь найти там хоть немного утешения.

– Иногда я вырезаю на луках и стрелах музыкальные ноты, – признаюсь я Войне. – Я ведь даже не знаю, что они значат, не знаю, верно ли я их рисую, но… они напоминают мне о Лии.

Всадник медленно водит пальцем по моей руке.

– А что еще ты вырезаешь на своем оружии? – продолжает он расспросы.

– Зачем тебе это?

– Хочу знать о тебе все, жена, – снова говорит он.

Я глубоко вздыхаю.

– Рисую «Руку Мириам» в память об отце, – я и сама уже не знаю, сколько раз украшала оружие этим знаком от сглаза.

– Почему именно это? – спрашивает Война.

Тянусь к своему браслету, на котором висит маленький металлический брелок, и, коснувшись его, снова смотрю на небо.

– Евреи называют этот амулет «Рука Мириам», – объясняю я. – И каждый раз, когда отец видел где-то такое украшение, он покупал его мне.

Амулет, который я ношу – последний подарок отца. Остальные я растеряла за прошедшие десять лет. И прихожу в ужас от мысли, что могу потерять и этот.

– А в память о маме, – продолжаю я, – я иногда вырезаю на своих луках меч или сердце, пронзенное мечом. Меч – в благодарность за то, сколько я узнала из ее книг, а сердце… ну, тут и так понятно.

Мое сердце ноет, когда я вспоминаю свою семью, которую так любила и по которой отчаянно тоскую. Всадник молчит. Я обнаружила, что такие непростые материи, как горе и тоска, даются ему с трудом.

– Странно быть человеком, – наконец говорит Война. – Я долго, очень долго наблюдал за людьми, пытаясь понять, каково это – быть человеком, но никак не мог этого почувствовать. Я не понимал истинного блаженства от прикосновения к женщине, от вкусной еды или ощущения солнца на коже. Обо всем этом я знал, но не понимал, пока не стал мужчиной. Но есть вещи, которых я все еще не понимаю, – замечает он тихо, будто размышляет вслух.

Возможно, Война не осознает, но он удивительно хорош, когда одной ногой он будто стоит в этом мире, а второй – в другом.

– Чего же ты не понимаешь? – спрашиваю я.

– Что такое утрата, – говорит он. И после паузы продолжает: – На войне это встречается часто, но я никогда не сталкивался с этим.

– Надейся, что тебе и не придется, – замечаю я, возвращаясь мыслями к семье.

Утрата – это незаживающая рана. Она может покрыться коркой, и на время ты забываешь о ней, но затем что-нибудь – запах, звук, воспоминание – снова вскрывает рану, и ты вспоминаешь, что от тебя осталась только часть. И больше никогда ты не будешь целым.

– Расскажи мне еще, – говорит Война. – О твоих родных.

Я с трудом перевожу дух. Не знаю, хватит ли мне сил. Но мои губы размыкаются, и из них льются слова.

– Мой отец был самым мудрым человеком, которого я знала. Хотя я знала его только в детстве, а в детстве все взрослые кажутся мудрыми. – Я поднимаю взгляд вверх, пытаясь вспомнить как можно больше. – Отец был веселым – очень веселым, – я улыбаюсь. – Он веселил нас и частенько дразнил. Но и над собой он тоже все время подшучивал. Он умел кого угодно выставить в смешном свете, но это было не обидно. Он был… настоящий. Часто говорил со мной, как с равной. Некоторым людям никогда не удается заглянуть в сердце, понимаешь? – говорю я, хотя Всадник, скорее всего, не понимает. – У моего отца это всегда получалось.

Пытаюсь удержать его образ в памяти.

– Его голос я забыла, – признаюсь я. – Это самое страшное. Не могу вспомнить, как он звучал. Помню, что он говорил, а голос забыла.

Мы молчим. Всадник ничего не говорит, просто гладит меня по волосам.

– Мама была тихой, но сильной. Об этом я узнала после смерти отца, когда ей пришлось одной заботиться обо мне и моей сестре. Она умела очень сильно любить.

Я умолкаю.

– Что с ними случилось? – спрашивает Всадник.

О том, как умер отец, я ему уже рассказывала. Что касается мамы и сестры…

– Произошла авария.

Вода устремляется внутрь…

Я трогаю горло.

– Тогда я получила этот шрам.

Я не могу заставить себя говорить об этом.