Война

Я была права в первый раз, когда почувствовала его в себе: он меня погубил. Потому что это безумие не одностороннее. Будь так, я бы наслаждалась сознанием, что в любой момент просто могу уйти и все будет в порядке. Но я вовсе не уверена, что смогу. По крайней мере, не сейчас. Поэтому теперь мне приходится мучиться от сознания, что я без ума от жестокого убийцы, совершающего зверства.

Оставаясь во мне, он крепко прижимает меня к себе и не отпускает. Снаружи поднимается египетское солнце, окрашивая кремовые стены шатра в розовый оттенок. Все вокруг в расплывчатом, теплом сиянии.

– Через два дня, когда начнется битва, ты останешься здесь, – мягко говорит Война, круговыми движениями растирая мне спину. – Моя нежить будет охранять тебя, пока я не вернусь.

У меня каменеют мышцы. Я чуть не забыла о предстоящем набеге. После Порт-Саида мы двинулись в глубь страны и через дельту Нила направились в сторону города Эль-Мансура. Здесь, в нескольких километрах от городских стен, мы и встали лагерем.

Природа тут пышнее, чем раньше, но ветхость и запущенность поселений, мимо которых мы проезжали, портит эту красоту. Многие улицы до сих пор запружены машинами, повсюду свалки старых компьютеров и бытовой техники, вдоль дороги тянутся обугленные остовы зданий, а то немногое, что было создано и построено современными египтянами – газовые фонари и конюшни, – уже разграблено мародерами. Глядя на то, что нас окружает, я прихожу к выводу, что люди здесь страдали задолго до того, как нагрянул Война. Им не вынести новых мучений и боли.

– Эль-Мансура должна пасть, и я буду там, – произносит Война, увидев мое лицо.

Чувствую, как сердце обрывается и падает. Война отложил все свои дела на неделю, а я имела глупость надеяться, что он отложит их на более долгий срок – гораздо более долгий.

– Ты же можешь этого не делать, – шепчу я. – Можешь остановиться.

Он притягивает меня к себе и крадет поцелуй, прежде чем я успеваю его оттолкнуть.

– Ради тебя почти могу.

Почти.

Прошлая неделя заморочила меня, исказила реальность, но теперь это закончилось. Я знала, что ничего не изменится, но не ожидала, что мне будет так не по себе.

Смелее, Мириам.

Если я хочу, чтобы мир изменился, нужно действовать.

– Хочу спросить кое о чем, – осторожно говорю я. – Если ты можешь судить сердца людей, можешь ли ты видеть, замышляют ли они злое?

Каковы пределы твоих возможностей, дорогой Всадник?

Неожиданная смена темы заставляет Войну нахмуриться.

– Мне не дано видеть будущее, Мириам, и я не могу читать мысли людей. Я могу только почувствовать их суть. И даже она может измениться – в другое время и в других обстоятельствах.

Я провожу по одной из алых татуировок Войны. Эти отметины на его груди выглядят как пролитая кровь.

– А мое сердце для тебя открыто? – осторожно спрашиваю я.

– О да, – отвечает он.

– И как, оно хорошее?

– Достаточно хорошее.

«Для меня», – кажется, добавляет он мысленно.

Достаточно хорошее. Достаточно хорошее, чтобы Всадник поверил, что я действительно сдалась ему в Порт-Саиде – ведь только этого он от меня и хотел. Все дело в том, что достаточно хорошее сердце – это далеко не то же самое, что хорошее. Тем хуже для Войны, потому что хорошее сердце всегда скажет правду, а достаточно хорошее – не обязательно.

Я сказала ему, что сдаюсь, ну, и… соврала.

Я ни от чего не отказалась.

В ушах грохочет взрыв, такой силы, что меня отбрасывает в сторону, и я падаю в воду.

Мрак. Пустота. Потом…

Я хватаю воздух ртом. Кругом вода, огонь и – боже, как больно – боль, боль, боль. Такая резкая, что у меня чуть не останавливается дыхание.

– Мама, мама, мама!

Я не вижу ее. Никого не вижу.

– Мамочка!

– Мириам!

Я просыпаюсь, хватаясь за горло, будто меня душат. Война смотрит на меня сверху вниз, его глаза темные, как оникс. Между бровями залегла морщина.

– Тебе приснился кошмар.

Кошмар? Да, так и есть.

Облизав губы, я сажусь, и Всадник отодвигается немного, освобождая место. Кожа у меня мокрая от пота, волосы прилипли к щекам.

Уже несколько недель прошло с тех пор, как мне в последний раз снился этот жуткий сон. Я почти забыла, что до появления Войны это воспоминание постоянно преследовало меня во сне. До сих пор не знаю, почему оно решило на время отступить. Может, просто потому, что в последнее время мой разум занят другими, еще более чудовищными образами.

– Что тебе снилось? – спрашивает Война. То, как он это произносит, заставляет меня заподозрить, что Всаднику сны не снятся – а если он что-то и видит, то это совсем не похоже на то, что сейчас пережила я.

Я касаюсь пальцем шрама на шее.

– Это был не сон. Это воспоминание.

Вода врывается…

– Какое? – голос Войны тверд, как кремень, словно он хочет сразиться с воспоминанием.

Я сглатываю.

Почему бы и не рассказать ему.