Война и потусторонний мир

– Тогда, в лагере соловьев, вы пели, я слышал. У вас чудесный голос. Правда, я был слишком слаб, и с дырой в голове трудно было насладиться. Так спойте еще раз, сейчас. Для меня.

Горячая волна прокатилась от шеи до самых коленей, будто Александра глотнула пунша. Ладони взмокли. Она осторожно вытерла их о бедра.

– Там… играют… – сказала она растерянно, слыша, как оркестр вдалеке перешел на бодрую мазурку.

Константин улыбнулся:

– Поверьте, кроме вашего голоса, я сейчас не услышу ничего другого, даже лягушек.

Никогда Александра не бывала в смятении перед песней. С детства влюбившись в звуки гусарских романсов, она считала пение занятием таким же обычным, как и разговоры, так что на просьбу взять гитару никогда не чинилась. Сейчас же слова Константина взволновали ее, да так, что запершило в горле, и она испугалась, что испортит песню. Пришлось закрыть глаза и дышать, пока легкие не расправились.

Наконец голос окреп, и мелодия легко потекла, стелясь над болотом.

Не пробуждай, не пробуждай
Моих безумств и исступлений
И мимолетных сновидений
Не возвращай, не возвращай…

Стихи она услышала в полку от самого Давыдова, а после долго напевала, укладывая на ноты, – но только для себя, петь перед другими робела. Теперь же впервые хотелось поделиться хрупким, новорожденным звуком – и было не страшно. Она отчего-то знала – ее поймут, как должно.

Не повторяй мне имя той,
Которой память – мука жизни,
Как на чужбине песнь отчизны
Изгнаннику земли родной.

Глаза заволокло, но голос не дрогнул, она привыкла петь и сквозь смех, и сквозь слезы. И все же сейчас было особенно трудно – приходилось петь сквозь пугающее, неизведанное еще чувство. Чувство, благодаря которому она ощущала близость Константина, даже не касаясь, – его дыхание, движение ресниц, наклон головы или вздрагивание пальцев.

Иль нет! Сорви покров долой!..
Мне легче горя своеволье,
Чем ложное холоднокровье,
Чем мой обманчивый покой…

Александра позволила последней ноте задержаться на губах и только тогда замолчала. Тишина сомкнулась – их укромного уединения больше не нарушали ни музыка, ни лягушки. Не было слышно даже вдоха.

Александра полежала, поглаживая кончиками пальцев гладкую восковую поверхность листа.

– Константин?

Она приподнялась на локте. Глаза Константина были все так же закрыты, напряжение между бровей разгладилось, выражение его казалось необычайно умиротворенным, даже счастливым, таким, будто там, под тонкими веками, сейчас грезились необычайно приятные сны. Александра склонилась. Хотелось использовать этот шанс, разглядеть и запомнить разлет бровей и трепетность крыльев носа. Кто знает, сколько еще удастся быть вместе? Она погладила взглядом высокий лоб с едва заметными нитками морщин, короткие ресницы, ямочки в уголках губ. Спокойствие Константина притягивало, словно омут, Александра не могла оторваться. Она сама не заметила, как склонялась все ближе…

Глаза Константина раскрылись.

– Саша?

Александра отпрянула, словно от упавшей гранаты. Хотелось провалиться сквозь землю. Какой стыд! Какой ужас! Что он подумает!

– Я… я только… – Она попыталась сказать ровнее: – Я только хотел проверить, правда ли мое пение так вас уморило…

Она закашлялась оттого, как стыд ошпарил голову. Кажется, что угодно было лучше, чем сидеть сейчас рядом с ним, даже прыгнуть в болото.

Константин сидел напротив, и щеки его так же пылали.