Война и потусторонний мир

Александра взглянула исподлобья.

– Быстров, Александр Михайлович.

– Быстров, значит… – Синица сложила руки на груди, гуляя по ней пытливым взглядом. – Вспомнила я тебя, Быстров. Как сундуками в меня кидался, вспомнила, как саблей грозил… и как карету от меня отвернул – тоже помню. – Она повернулась к старику: – Спас он меня, слышишь, Сыч? Смерть от меня увел. Так пусть никто не скажет, что дочь кагана Соловья, птица рахманная, не знает благодарности. Посадить его рядом! – крикнула она. – Садись, Быстров, пей, ешь, слушай наши песни, будешь гостем.

Она хлопнула Александру по плечу, усаживая по правую руку от себя. Прикосновение ее, тяжелое и горячее, удивило.

– Живая! – не сдержалась Александра.

Синица ухмыльнулась.

– А мы все живые, хоть и со свистом, – объяснила она, продолжая забавляться. – Полукровки. Живем на два мира, берем от обоих. – Она сжала кулак, демонстрируя то ли витые мышцы, то ли перстни и толстые золотые браслеты.

Перед Александрой поставили кружку и придвинули блюда, и хоть желудок затрепетал при виде мяса, плова и лепешек, волнение перебивало аппетит. Отчаянно хотелось переговорить или хотя бы переглянуться с Ягиной, но музыканты ударили в небольшие барабаны, зарокотал негромкий волнующий ритм, и все внимание обратилось к центру шатра.

Туда вышел мальчишка лет десяти, верткий зубастый соловей с черными косицами и дерзким взглядом.

– Ну, ветер с тобой, Зяблик, – одобрительно сказала Синица.

Зяблик поклонился и завел руки за спину. Толпа вокруг загудела.

Большой усатый соловей подошел, доставая из-за пояса веревку. Он накинул ее на Зяблика – и тот не сопротивлялся, наоборот, улыбка его стала только шире. Он вытянулся во фрунт, позволяя спеленать себя, разглядывая узлы, что стягивали его грудь и руки, а когда все было готово, опустился на пол, перекрещивая ноги.

Барабаны заурчали, кто-то кинул перед ним небольшой холщовый мешок. Зяблик не дрогнул. Уверенно, словно даже в такт музыке, он принялся выпутываться из веревок. Нащупав сзади узел, потянул. Первый виток ослабился, давая его плечам немного свободы. Толпа радостно засвистела. Зяблик оглядел их с бахвальством, гордясь собственной удалью, и даже укоризненно покачал головой на большого соловья, мол, слабо связал.

И вдруг барабаны ударили хором, резким надоедливым звуком, и внутри мешка зашипело. Ткань пошла волнами, приподнялась и опала, а из-под распущенных тесемок показалась черная блестящая голова. Гадюка. При виде ее люди вокруг защелкали языками, так что шатер стал походить на вечерний куст, усаженный воробьями.

Александра не могла оторвать взгляда от антрацитовой кожи и блестящих желтых глаз. Черной молнией мелькнул раздвоенный язык.

– Что, если он не успеет?

Ей никто не ответил.

Зяблик держался. Не отводя взгляда от замершей в нескольких шагах смертельной ленты, он задвигал плечами и завертел ладонями, выворачиваясь из веревок. Вот он освободил локти, вот с усилием сбросил путы с груди, связанными остались лишь запястья. Но они-то как раз и не поддавались. Зяблик всхрипнул от напряжения и досады. Щеки его раздулись, шея покраснела, на лбу выступил пот. От его усилий веревка трещала и натягивалась, но узел был сделан на совесть. Александра смотрела неотрывно. Собственные мышцы сжимались от сочувствия, стиснутые зубы заныли.

Ладони музыкантов молотили по барабанам, взбивая воздух. Гадюка подняла голову и, словно завороженная, раскачивалась. Глаза ее, золотые с черным разрезом посередине, не отрывались от копошащегося перед ней человека. Отчаявшись, Зяблик шаркнул пяткой, отдаляясь, но уткнулся в ноги толпы, и те толкнули его обратно.

Барабаны вскинулись и замолкли. Люди вокруг застыли.

Змея метнулась, в распахнувшейся пасти блеснули влажные зубы. Зяблик рванул веревку с животным рыком. В тишине раздался треск, вскрик, а потом оглушительный торжествующий свист. И гадюка безвольной лентой шлепнулась на пол.

Победный свист сотряс шатер, правда, был он обычный, и уши Александры на этот раз не пострадали. Синица тоже засвистела, заложив губу за зубы. Зяблика подняли в воздух и принялись качать. Бубенцы, дудки и гитары заиграли что-то бодрое, подходящее для танцев. Блюда с едой принялись кочевать по шатру, передаваемые из рук в руки, зажурчало вино, зазвенел смех, кто-то затянул лихую песню.

Синица между тем окинула Александру смешливым прищуром и обхватила за плечо.

– А хорош солдатик. Я у Кощея таких гвардейцев не видала. Только что ж ты обдерганный весь, Быстров, как медведь тебя потрепал, да и пахнешь паленым.

– Упал с обрыва, – объяснила Александра, не решаясь шелохнуться в этом панибратском захвате. – А потом едва ушел от многоглавого чудища…

– Тугарин?! Это тебя Тугарин подпалил? И ты от него ушел? Не верю! Или ты, братец, крылат, или врешь, другого и быть не может.

– Это все мой конь, – призналась Александра. – Он и вытащил меня, и унес от пламени.

– Не тот ли это конь, что вырвался из упряжки? Вот уж красавец, вот гордец! – воскликнула Синица. – Сказала своим ребятам поймать, так не смогли и подступиться, вырвался – а потом и вовсе улетел. К тебе, значит?