Война и право после 1945 г.

Таким образом, критика политики и поведения государств по отношению к собственному населению в мирное время была тем, против чего фашистские и коммунистические правительства «в межвоенный период» (такое саморазоблачительное название придумали для этого периода) могли возражать с той же видимой легитимностью, что и правительства, придерживавшиеся другой идеологии. Разумеется, то, как государства, подписавшие Женевские и Гаагские конвенции, вели себя во время войны, было предметом законной озабоченности других участников конвенций, при условии что «война» явным образом подпадала под одну из двух категорий вооруженных конфликтов, к которым принципы и нормы международного права только и были применимы: война между суверенными государствами или восстание столь крупномасштабное и столь «цивилизованное» по методам, что третьи стороны могли счесть благоразумным и уместным «признать его участников воюющей стороной». Внутренние конфликты такого рода были единственными, к которым в то время было допустимо применять международное право.

Гражданская война в Испании 1936–1939 гг., как оказалось, технически не соответствовала этому описанию, потому, что стороны, заинтересованные или участвующие в ней – открытые и тайные интервенты, нейтральные и так называемые нейтральные страны, сочувствующие мятежникам или, наоборот, их противникам, – проявили необычайную изобретательность в своем стремлении не создавать прецедент, когда это им было не нужно. Тем не менее эта война была одной из трех представившихся до 1939 г. возможностей оценить, действительно ли фашистское и коммунистическое влияние на войну приведет к действиям, чем-то отличающимся от тех, к которым в любом случае прибегли бы современные индустриальные государства. На этот интересный вопрос не так легко ответить – менее всего в этом трагическом случае с Испанией, где устоявшиеся обычаи гражданской войны все равно были варварскими и где отборные марокканские войска повстанцев продолжали делать в Испании то, что они привыкли делать в Северной Африке. Возможно, императивы классовой войны, с одной стороны, и воинствующего антикоммунизма – с другой, действительно в дальнейшем уменьшили вероятность попасть в плен живым и усугубили тяжелое положение тех, кто тем не менее оказался военнопленным. Скорее всего, эти императивы легко соединялись с тоталитарными тенденциями по обе стороны перемещающегося фронта с целью усилить степень контроля над гражданским населением, зачастую неотличимого от правления методом террора.

«Террор» систематически применялся в те годы как коммунистами, так и фашистами, но необходимо в данном контексте отметить, что применяли они его не одинаково и что фашизм специализировался на применении террора в войне. Хотя начало тому, что во время Второй мировой войны получит достаточно легкомысленное название «стратегических бомбардировок» (terror bombing), было положено обеими воюющими сторонами во время Первой мировой войны, представляется бесспорным, что именно фашизм несет особую ответственность за взращивание этой практики в годы, предшествующие 1939 г. Вызывать страх и вселять ужас путем показательного и эффектного разрушения всего, что можно разрушить, – все это доставляло огромное удовольствие фашиствующему мышлению. Мой вывод состоит в том, что Герника, Мадрид и Барселона, а также (на другом конце света, где умами многих милитаристов владела идеология, близкая к европейскому фашизму) Нанкин не подверглись бы таким разрушительным бомбежкам, если бы фашизм не приложил к этому руку. Британцу хотелось бы думать, что только фашизм мог столь изобретательно использовать жидкий горчичный газ против полуголых племен в Абиссинии, но существует множество доказательств того, что некоторые британские проимперски настроенные головы привлекла идея совершить нечто подобное с беспокойными афганцами и сомалийцами[49].