Война Катрин

– Хочу сказать добро пожаловать нашей новенькой, Катрин Колен. Ее родители, мои добрые знакомые, прислали ее к нам, чтобы она продолжала свое образование в надежном месте и получила христианское воспитание. Примите вашу новую сестру, помогайте ей не заблудиться в нашем монастыре, будьте к ней добры, она только что рассталась с близкими и здесь одна, никого не знает. Я полагаюсь на каждую из вас. Прочитаем молитву, и после молитвы можете сесть. Подумаем сейчас обо всех, кто сегодня в беде и далек от Господа. Благослови, Господи Боже, нас и эти дары, которые вкушать будем…

Только мне их молитвы не хватало, когда на столе уже дымится суп. Я понятия не имею, чем от него пахнет, но рот у меня сразу наполнился слюной. Дайте мне этого душистого супа! Кончайте скорее свое представление, а то я сейчас с ума сойду! Как же есть-то хочется!

Когда мы наконец уселись, я тихонько спросила у своей соседки, чем это так вкусно пахнет овощной суп. Девочка удивленно подняла брови и ответила так, словно говорила с умственно отсталой:

– Свиной грудинкой! Вы что, в Париже грудинку не едите? Если не ешь, отдай мне.

В Севре нас никогда не кормили свининой, как-то это само собой разумелось. И я ее в жизни никогда не ела, потому что дома у нас ее не готовили. Религия, к которой я как бы принадлежу, запрещает есть свинину. Но колебалась я недолго и ничуть об этом не пожалела. Я даже представить себе не могла, что розоватое мясо так быстро насытит мой вечно голодный желудок. Суп с мясом, зеленый салат и яблочный компот с печеньем! Давно я не вставала из-за стола такой сытой, чувствуя, что мой живот наконец-то ничего не хочет.

После ужина я сразу заснула, едва успев написать в дневнике несколько строчек. «В голове кавардак, зато сытно животику. Может, все же найдется тут место и для меня? И подруги появятся? Как там Сабина? Где она сегодня вечером?»

Утром, как только я встала, меня принялась опекать Бландина, благонравная девочка не в пример Аньес. У Бландины тихий голосок, и говорит она так вежливо и деликатно, словно родилась в девятнадцатом веке.

По просьбе матушки-настоятельницы она будет меня сопровождать всю неделю и поможет освоиться с правилами монастыря. Бландина повела меня на завтрак, и я просто обомлела, увидев, что нас ждет: горячее сладкое какао с настоящим сахаром, а не с тошнотворным сахарином, к какому мы привыкли в Севре, хлеб с маслом и вареньем и – чудо из чудес! – кусок сыра, который делают сами монахини в монастыре. Нежный сладкий савойский сыр – раз! – и растаял во рту. Есть от чего начать денек в хорошем настроении.

Жаль, что уроки оказались не такими вдохновляющими, как завтрак, и тянулись бесконечно долго – так, по крайней мере, мне показалось. Прежде чем добраться до теоремы Пифагора, сестра Эмманюэль, переходя с латыни на греческий, повествовала нам об открытиях монахов-миссионеров в пятнадцатом веке. Я не ошиблась: всё, кроме кухни, тут застыло на месте. Мертвые языки, монахи-колонизаторы, античный математик – я и половины не поняла из того, что рассказывала монахиня. И без малейшего интереса списала в тетрадь то, что она написала на доске, закончив свою тягомотину. А чернильница справа?! Мой кошмар и ужас, потому что я левша. Все первые годы в школе были для меня отравлены этой чернильницей, намертво закрепленной справа от меня. Левая рука макает ручку в чернила, несет ее и роняет кляксы на белый тетрадный лист. Я была уверена, что покончила до конца своих дней с ручкой-вставочкой и синими чернилами. В Севре мне позволили писать шариковой ручкой, папиным подарком на день рождения. Самое что ни на есть новейшее изобретение, папа выписал ее специально для меня из Америки. А когда стержень исписался, Землеройка подарила мне новый. Не знаю уж, откуда взяла, она не захотела отвечать. И пожалуйста, изволь снова макать перо в чернильницу, которая закреплена на крышке парты справа. Как будто меня взяли и повернули на сто восемьдесят градусов обратно в прошлое. Я опять сижу в старой школе, опять замечания и дисциплина. Чует мое сердце, учеба тут – мука мученическая. Аньес мне посоветовала со всеми соглашаться, опустив голову. Так и буду. Но мне это ой как не просто, недели покажутся долгими годами. Да и кончится ли когда-нибудь эта злосчастная война? А если никогда не кончится? Если я всю жизнь проживу в монастыре Святого Евстафия? И понемногу стану старушкой в таком же черном платье и белом чепце, иногда ворчливой, иногда добродушной? Католической монахиней?