Война Катрин

Так вот и случилось, что ясным осенним днем я присоединилась к католической церкви, хотя мне совсем этого не хотелось и я чувствовала, что предаю свою семью и всех евреев на свете. Я шла позади Бландины, читала молитвы и в конце концов была вынуждена проглотить гостию, в ужасе от мысли, что стала каннибалом. Я выпила из чаши кровь Христа, и сердце у меня зашлось от такого варварства. Выйдя из часовни, я долго не могла успокоиться и унять внутреннюю дрожь, заколотившую меня под взглядом кюре, который протягивал мне гостию. Я отошла подальше от толпы счастливых семейств, чтобы хоть как-то прийти в себя и сладить со слезами.

Но было в этот день и кое-что хорошее: во-первых, потрясающей вкусноты обед с огромным куском слоеного торта с кремом, а во-вторых, два очень удачных снимка. Один – Бландина в мистическом экстазе, второй – Аньес, которая прячет под альбу кусочек торта, пока ее никто не видит. А по просьбе монахинь я фотографировала причастниц. Монахини сказали, что отправят пленку с дядюшкой Люка, когда он поедет в город, там ее проявят и фотографии напечатают. Я огорчилась до смерти: это я должна проявлять свои пленки и печатать фотографии! Сколько времени я уже не переступала порога лаборатории!.. Но еще не все потеряно, попробую отпроситься в город вместе с Люка! Скажу сестрам, что поеду вместе с ним к фотографу. А там сумею убедить его, что я ему помогу или сама проявлю пленки. Я сделала несколько снимков девочек в альбах и несколько портретов монахинь. Даже настоятельница меня попросила ее сфотографировать, «несмотря на вчерашнюю пощечину». Она сказала, что хочет повесить портрет в кабинете, «в монастырях принято, чтобы висел портрет матери-настоятельницы». Не очень-то мне понравилось упоминание о пощечине, но я стиснула зубы и улыбнулась. Нечего ей знать, как болезненно я пережила унижение. И лично у меня впечатление, что досточтимая мать-настоятельница не чужда греха гордыни, – это я о том, что в кабинете должен висеть ее портрет. Но мне это на руку и… Господи, благослови! Мать-настоятельница позировала, положив под рясой нога на ногу, высоко подняв голову и глядя проникновенным взглядом. Я едва удержалась от смеха и нажала на спуск.

Возможность снова держать аппарат и фотографировать утешила меня и рассеяла тоскливое чувство, которое томило меня во время причастия и не оставляло потом добрую часть дня. Большинство девочек были с родителями, сестрами, братьями, а кое-кто даже с дедушками и бабушками. Никого не было только у Аньес да у Алисы, маленькой девочки, которую я до сих пор даже не замечала. Только мы втроем были совсем одни, затерянные среди счастливых семейств и чужой родни. Одиночество нас невольно сблизило. Не сговариваясь, мы провели весь день вместе. У маленькой Алисы ближе к вечеру то и дело поблескивали на глазах слезы, и мы с Аньес чего только не придумывали, чтобы ее развеселить или хотя бы заставить улыбнуться. Мне очень хотелось обнять ее, но я не решилась. Не хотела лишний раз напоминать о сиротстве. У нас не было взрослых, которые бы нас обнимали. Три изгоя, не похожие на остальных.

Несколько раз я пробовала сфотографировать маленькую Алису. И вот что странно – со мной такого еще не бывало: я вдруг отчетливо понимала, что сфотографировать ее невозможно. Прямо чувствовала: на пленке она не получится. Алиса пребывала где-то далеко-далеко, а здесь почти не присутствовала. И я бы не удивилась пустой пленке вместо снимка, если бы все-таки нажала на спуск.

Вечером в дневнике я записала всего несколько слов: «Сегодня я ела и пила, я стала другой, но я ничего не просила и не хочу ничего забывать». Теперь я пишу очень коротко, и мои записи выглядят полной бессмыслицей, если кто-то заглянет ко мне в тетрадь. Но я-то сама знаю, о чем говорят эти несколько слов. Они помогли мне, облегчили тяжесть, которая легла на сердце.

Раннее-раннее утро, девочки спят после праздника, а я вскочила после ночи кошмаров. Пока чистила зубы, решила, что нельзя все пускать на самотек, и, не откладывая, побежала и постучалась в дверь матери-настоятельницы.

– Матушка, окажите мне милость!

Я думала об этом полночи, когда старалась не заснуть, чтобы меня не закрутил злой вихрь моих снов. Я не могу передать свою пленку в чужие руки. На пленке фотография Элен, которая снова на передовой, фотография Аньес, которая крадет пирожное. Это нехорошо, Аньес влетит от сестер, если снимок попадет им в руки. А он попадет, ведь они все с таким нетерпением ждут, так мечтают об этом… развлечении.

А кроме того – и это главное! – я просто умираю от желания самой взяться за проявку и печать. Я боюсь потерять навык, я хочу, хочу снова оказаться в лаборатории и работать!