Война хаоса

– Корабль в той стороне, – сказала Коллиер, показывая трекером вдаль и вправо; ну, хоть на том спасибо – ревело немного в другой стороне. – Он за линией деревьев. Чудовище может легко отрезать нам путь, пока мы бежим, но это по-любому наш единственный шанс.

– Согласна, – кивнула Фукунага.

– Я тоже, – сказал я.

– Агась, – подтвердил Уилф. – Бежим, значить. Остаемся как можно ближе друг к другу.

Коллиер кивнула и подозрительно посмотрела на Миккельсена.

– План такой простой, что даже те, кто слегка не с нами, смогут его выполнить.

Она взяла его за руку. Миккельсена такая демонстрация чувств слегка удивила. Фукунага проделала то же самое с Доусон, но гораздо мягче.

Рев.

Все еще глубоко в лесу, но уже ближе.

– Бежим, – просто сказала Коллиер.

И мы побежали.

Мы неслись по ветреной равнине. Ветер кусался. Уилфов Шум уже почти вернулся в свое нормальное состояние, и через него я чувствовал, как боюсь все сильней и сильней – потому что происходящее на глазах переставало выглядеть так, будто происходило вовсе не с нами, а с кем-то еще, посторонним… Доусон мчалась рядом с Фукунагой – потупив голову, не издавая ни звука, не жалуясь, даже когда спотыкалась и падала в новый, нанесенный за ночь снег. И только Миккельсен, которого тащила за собой Коллиер, не помнил ни себя, ни вообще ничего. Максимум, что мне удалось извлечь из его Шума, – это смутную растерянность: зачем так бежать, когда ничего плохого не происходит?..

Рев все еще поднимался над лесом, словно монстр знал, что приближаемся – а он наверняка знал, – и просто ждал, что случится раньше: мы прибежим в лес или налетит буря и он сможет добраться до нас первым.

– У нас нет никакого оружия, – крикнула на бегу Фукунага, и хотя все и так это знали, прозвучало оно все равно как вопрос.

– Нет, – коротко ответил Уилф, подхватывая меня всякий раз, как я начинал спотыкаться.

– Двести метров до корабля, – прокричала впереди Коллиер. – Продолжаем двигаться! Держим скорость!

Мы уже почти добежали до опушки. Ветер так ярился, что почти вдувал нас в лес.

Пришел рев – такой громкий, что у меня заныли уши.

– Ничего не получится, – выдохнула Доусон, почти спокойно.

– Если разделимся, – сказал я, – кто-нибудь сумеет добраться до корабля и…

– Вон он! – завизжала Фукунага.

И с жадностью хищника, которому осталось лишь протянуть лапу за законной добычей, тень, убившая Фостер, Чжана, Стаббс и Джефферсон, распихнула в стороны два толстенных дерева и выступила из чащи прямо по курсу.

И прежде чем налетела буря, пороша нам глаза, прежде чем на нас обрушился снегопад…

Мы успели мельком увидеть, что же это было такое.

– Бог ты мой, – прошептала рядом со мной Коллиер.

Потому что это был не какой-нибудь там снежный монстр – сплошь мохнатая шкура и клыки и когти. Это был не новосветский вариант медведя или тигра или даже, пусть его, динозавра. И не сказочный дракон, и не невозможная тварь, сделанная из снега и острых, зазубренных льдин, тянущая к тебе лапищи, чтобы порвать в лоскутки твое хладное тело…

Нет.

Росту в нем было метров пять.

И оно когда-то точно было спаклом.

Оно выглядело старым. Кожа трескалась и исцелялась, и снова трескалась и исцелялась – так часто, что все его члены походили на перекрученные, узловатые древесные стволы, а никак не на части живого существа. Все в нем было жутко, гротескно растянуто и согнуто; кожа – мертвенного сине-белого цвета от холода. Она бугрилась на каждом суставе, проваливалась на каждой впадине, словно у плоти, выросшей на этих костях-переростках, имелись какие-то свои взгляды на жизнь. На лице виднелись типичные спачьи глаза, посаженные высоко на лбу. Нос явно вынюхивал нас, как и полагалось хищнику, чующему близость добычи, а рот… рот был жуткой, усеянной зубами пещерой, прямиком из ночного кошмара.

Но ничто из этого – ни исполинская силища, ни ручищи, способные разорвать любого из нас пополам, ни пасть, где меня разве что на один зуб хватит, – ничто не могло сравниться в ужасности с Шумом, который на таком расстоянии слышался совершенно отчетливо.

Он был туже и свирепее обычных спачьих голосов, гораздо тише, но от этого только еще напряженнее. Он не наружу шел, не распространялся вокруг, а словно был сам на себя завязан в узел, нацелен внутрь, без высвобождения, без выплеска. Связан, скован…

Спаклы говорили, что он опасен, да – но они реально не сказали всего.

Шум чудища пылал яростью, такой мощной и вихревой, что ты словно заглядывал в жерло безумия – отчаянного, безнадежного, раненого, больного… безумия, которое только и могло что действовать из этой муки, из этой боли, потому что бездействовать было смерти подобно – вот оно и кидалось, не только на тех, чей Шум чуяло, но и на женщин тоже, которых даже не слышало, и оттого лишь еще больше злилось, потому что они не страдали – они не страдали, как он, от этой невыносимой боли, с которой он жил каждое мгновение каждого своего дня бог его знает сколько лет… десятилетий… веков…