Война Кортни

Шафран замолчала. Как она могла объяснить пророчество? Мужчины могли быть вежливы с ней внешне, но она знала, что они будут думать внутри - еще одна глупая женщина, верящая в бессмыслицу и Мумбо-Юмбо. Потом что-то привлекло ее внимание - коричневая от времени и грязи карточка, сложенная вчетверо и лежавшая на столике рядом с кроватью. Она подняла его и развернула. Ей хотелось кричать, плакать, рвать на себе одежду в библейском трауре. Но она заставила себя успокоиться и сморгнула слезы, положив карточку на стол и разгладив ее так, чтобы ее можно было разглядеть как фотографию, хотя изображение на ней было потертым и выцветшим до серого цвета.

Шафран полезла в сумку и достала фотографию, которая всегда была с ней. Она положила его на стол рядом с другим. - Смотри, - сказала она.

Два англичанина и молодой американский врач, стоявший у кровати, когда они вошли, склонились над фотографией.

- Боже мой, - пробормотал Джек Черчилль.

- Невероятно, - сказал доктор.

Питер Черчилль выпрямился. “Я вижу, что это ты, но тот человек, с которым ты, действительно он?”

- Да, в Париже, весной тридцать девятого года.”

Доктор взял ее за руку и отвел в сторону. - Мадам, я должен сказать вам, что мистер фон Меербах близок к смерти. У него сыпной тиф. Я ввел пенициллин, как только мы нашли его, но ... . . хорошо. . . Боюсь, мы опоздали.”

- Нет, - сказала Шафран, и теперь ее голос звучал твердо и непоколебимо. “Это неправда. Я знаю, что это не так. Он должен жить. Я. . .- Она задумалась, как объяснить свою веру в пророчество, и решила, что нет смысла даже пытаться.

“Он должен жить, - настаивала она.

- Мэм, я сочувствую вам. Я действительно так думаю. Но иногда нам приходится смириться с неизбежным.”

“Мы знаем. И я говорю вам, что Герхард фон Меербах неизбежно выживет. И я буду тем, кто проследит, чтобы он это сделал.”

•••

Три дня и три ночи Шафран оставалась у постели Герхарда. Принесли походную кровать и поставили ее вдоль одной из стен, чтобы она могла отдохнуть в течение нескольких коротких мгновений сна, которые она себе позволила. Когда его охватила лихорадка, она успокоила его лоб холодными компрессами. Затем она заменила промокшие простыни свежими, а доктор или кто-то из Черчиллей поднял Герхарда на руки, потому что он весил не больше ребенка. Когда он замерзал, она укрывала его пуховыми одеялами и пледами.

Все это время доктор следил за тем, чтобы капельница с глюкозой и физиологическим раствором поддерживала гидратацию Герхарда и давала ему достаточно энергии для поддержания нормального функционирования организма.

- Я должен предупредить вас, - сказал он, - что недоедания такого масштаба достаточно, чтобы вызвать внезапную, полную недостаточность органов самих по себе, не говоря уже о том, что оно сопровождается такой серьезной болезнью, как сыпной тиф. Он может уйти в любой момент.”

“Он этого не сделает, - настаивала Шафран. И все же она знала, что Герхард все еще существует, а не живет. Он оставался без сознания и неподвижен, глубоко в коме, из которой, казалось, не было выхода. Но она не позволила ему соскользнуть еще глубже в последний мрак смерти. Она рассказывала ему о своей жизни на Бейкер-Стрит, о своей учебе в Шотландии, о своих приключениях в Северной Африке, Греции и Нидерландах - обо всем, кроме Дэнни. Она принесла книги из библиотеки отеля и читала ему на немецком и английском языках.

"Где-то внутри он слышит мой голос", - сказала себе Шафран. Вот что его разбудит.

Но он не проснулся, и на четвертую ночь тело Герхарда охватила лихорадка. И на этот раз она никуда не делась.

“Это критическая точка, - сказал ей доктор. “Я думаю, можно сказать, что он ее пройдет или сломается.”

Горничные принесли ей стопку простыней и полотенец. Шафран проводила час за часом, делая все возможное, чтобы охладить температуру Герхарда и сохранить его постель свежей. Ночь превратилась в день, а лихорадка все еще бушевала. Хрупкое тело Герхарда, казалось, горело изнутри. Казалось невозможным, что он мог бы стать еще более уменьшенным, и все же он заметно терял вес.

На следующее утро в одиннадцать у Герхарда начала понижаться температура. Через час все вернулось на круги своя. Он казался более спокойным. Но он все еще находился в глубокой коме.

“Вы больше ничего не можете для него сделать, - сказал доктор Шафран. “Как я уже сказал, это вопрос выбора. . . Теперь мы должны подождать и посмотреть, что будет. - Он посмотрел на нее, как на очередную пациентку, и сказал: - Ты очень устала. Тебе нужно немного отдохнуть.”

“Я не могу.”

- Конечно, можешь. Ты должна. В таком виде ты ему не нужна.”

Это был единственный аргумент, который мог убедить ее, и доктор это знал.

Шафран поцеловала Герхарда в лоб. “Я собираюсь немного вздремнуть, - сказала она. “Но не волнуйся. Я все еще здесь. Я никогда, никогда не покину тебя.”

Она легла, не желая спать, боясь, что он может умереть без нее. Но ее тело было разбито вдребезги и ухватилось за сон, в котором так отчаянно нуждалось.