Война на уничтожение. Третий рейх и геноцид советского народа

Наступление весны не принесло выжившим киевлянам облегчения. 15 апреля Хорошунова заносит в дневник душераздирающую запись: «Голод приобретает ужасные размеры. На базарах ничего, а то, что появляется, абсолютно недоступно… Погода ужасная. Позавчера валил мокрый снег, и снова всё было засыпано снегом. А вчера и сегодня едкий молочный туман. Он сейчас съедает снег и людей вместе с ним. Люди умирают без конца. Никто не может сосчитать количество умерших людей…. Люди падают от голода, и не видно просвета… Озимых хлебов нет в этом году, а яровых в снегу не посеешь. Да и заберут его немцы, если он и будет где-нибудь. И нет сил бороться с этим мучительным бессилием и постоянным, почти звериным желанием есть»[587].

Учительница Л.Г. Нартова в то же время пришла к определённому выводу: «Опять запретили торговать на базарах. Что же делать, как жить? Возможно, они хотят уморить нас медленной смертью. Очевидно, неудобно всех пострелять»[588].

После провала блицкрига в Киеве голод стал использоваться не только как средство уничтожения. Теперь он превратился ещё и в инструмент вербовки рабочей силы для отправки в Германию. Пропагандистские листовки намекали киевлянам, что на Неметчине их ожидает сытая и довольная жизнь.

Коренное население пыталось бороться с продовольственной блокадой. Определённые возможности для этого были у коллаборационистов, которых оккупанты привлекли на службу идеями борьбы с жидобольшевизмом. Иногда немцам приходилось идти на уступки; так, победой киевского бургомистра Владимира Багазия стало разрешение на проезд в Киев 128 подвод с продуктами из сельской местности в октябре 1941 года. Но это был всего лишь эпизод. Впоследствии провезти еду в город стало гораздо труднее. А с лета 1942 года по указанию рейхскомиссара Эрика Коха — монструозного колониального расиста — за это взялись с удвоенной силой. Как писал Л.В. Дудин, «на всех ведущих в город дорогах были установлены наряды немецкой и украинской полиции, навербованной немцами из самых подозрительных элементов… Эти наряды должны были конфисковать продукты у едущих в город крестьян и даже у возвращающихся из деревень голодавших горожан и передавать эти продукты в распоряжение городских властей»[589]. В том, что власти потом не распространяли продовольствие среди киевлян, Дудин винит вороватых полицаев — якобы они всё присваивали себе. На самом деле исполнители могли что-то украсть только в одном случае — если истинные хозяева положения, руководители оккупационной администрации, смотрели на это сквозь пальцы. Впрочем, и этот антисоветски настроенный мемуарист не скрывает негодования относительно сегрегационной продовольственной политики, которая была слишком явной, чтобы отрицать её:

«Национал-социалистический Берлин ликовал, и сам толстый рейхсмаршал Герман Геринг в одной из своих речей, захлёбываясь, кричал, что никто в Германии не может вообразить, сколько в этой стране (Украине) сала, масла и яиц. Всё это казалось легко доступным, беззащитное население ничего возразить не могло, и коричневые начали быстро и весьма энергично орудовать. То, что при этом население наших городов опухало и умирало от голода, их, конечно, остановить не могло. Соблазн быстрой и лёгкой наживы был слишком велик»[590].

Население Киева более чем с 500 000 в сентябре 1941 года сократилось до 180 000 к моменту освобождения, то есть примерно на 340 000 человек[591]. Более ста тысяч приходится на казни еврейского населения. Не менее 70 000 были угнаны на принудительные работы в Германию. Остальные бежали в сельскую местность или стали жертвами голода, холода, отсутствия медицинской помощи и повседневного насилия.