Война в XXI веке

Уолцер, допуская возможность военного ответа на массовые нарушения прав человека, говорит о необходимости проводить гуманитарную интервенцию в соответствии со всеми принципам jus ad bellum. Должно наличествовать действительно значимое моральное обоснование для подобной операции, в то время как национальные интересы государств, готовящихся к вторжению, не могут приниматься в расчёт. Следует особое внимание уделить принципам пропорциональности и вероятности успеха – интервенция не должна привести к чрезмерным жертвам ни среди тех, кто её инициирует, ни среди местного населения, при этом необходимо гарантировать достижение поставленной цели – прекращения массовых нарушений прав человека. Интервенция может применяться только как последнее средство для разрешения текущего конфликта; военной фазе должна предшествовать переговорная или санкционная стадии. Правда, в случае, когда массовые убийства или этнические чистки уже начались, этот принцип фактически теряет свой смысл. Наконец, последний принцип, интерпретация которого в данном случае представляет наибольшую сложность – принцип легитимной власти. Решение о гуманитарной интервенции может принимать только уполномоченный на подобное действие орган. Но здесь мы сталкиваемся с вопросом о том, кто может выступать в качестве такого органа в ситуации, когда, во-первых, причиной войны называется забота о правах человека, т. е. когда политическая сфера измеряется моралью; а во-вторых, объектом защиты прав человека становятся не граждане государства-интервента, а граждане другого суверенного образования.

Вопрос о том, кто должен брать на себя ответственность проводить гуманитарную интервенцию, остаётся по сути нерешённым. Большинство теоретиков, в частности Уолцер и Оренд, полагают, что интервенция должна стать обязанностью отдельных государств или региональных ассоциаций, которым не нужна санкция ООН. Это заключение ставит новые вопросы. Какое именно государство или ассоциация должны выполнять обязательство предотвращать гуманитарные катастрофы? Что должно делать мировое сообщество в ситуации, когда ни одно государство не хочет вступать в конфликт? Не станет ли интервенция для государств, участвующих в ней, в первую очередь средством решения собственных политических или экономических задач?

Отвечая на первый вопрос, британский специалист по международным отношениям Джеймс Пэттисон приходит к выводу, что проводить гуманитарную интервенцию должен субъект, который сделает это с наибольшей эффективностью[333]. Однако сам Пэттисон признаёт это решение «временным», поскольку не всегда самый эффективный интервент будет обладать желанием нести на себе ответственность по защите прав человека во всём мире. Эта проблема связана уже со вторым вопросом. Уолцер пытается ответить на него в ряде своих статей, но нельзя сказать, что он приходит к какому-то удовлетворительному решению. Обычно он весьма неопределённо говорит, что должен найтись кто-то, кто возьмёт на себя ответственность и решит проблему в том или ином регионе земного шара[334]. И лучше, чтобы это делали региональные силы, не дожидаясь коллективного решения ООН – в противном случае, время будет упущено и мы в очередной раз столкнёмся с многотысячными жертвами.

Сложности вызывает и третий вопрос. Уолцер полагает, что государство, устраивающее гуманитарную интервенцию, безусловно, попытается сделать её выгодной для себя, но его действия, тем не менее, позволят прекратить насилие в отношении гражданского населения. Государство получает своеобразную моральную санкцию и на защиту прав человека при помощи вооружённой силы, и на решение собственных задач в данном регионе. Однако подобное нравственное обоснование войны представляется достаточно спорным. Равно как и сама гуманитарная интервенция не всегда может считаться действенным способом прекращения конфликта, поскольку (как и в случае вмешательства в гражданскую войну) часто работает на его эскалацию. Интервенции в Югославию или Ливию продемонстрировали, что гуманитарная война может способствовать развитию социальных кризисов и привести к политическим коллапсам.