Война в XXI веке

Начнём с того, что представление о том, что роботы и дроны снимают все психологические проблемы, вызванные войной, может оказаться преувеличением и переоценкой действительного состояния дел. Командиры подразделений, которые используют беспилотные летательные аппараты для проведения боевых операций, нередко жалуются, что участие в таких операциях кажется им едва ли не более сложным, нежели действия непосредственно на поле битвы. Отчасти это связано с тем, что оператор отделён несколькими тысячами километров от участка, где он проводит операцию, и лишается опыта непосредственного участия в ней и включённого наблюдения. Кроме того, влияние оказывает и то, что операторы в течение дня минимум дважды меняют образ своей жизни. Отправляясь утром к месту несения службы, где им, возможно, придётся участвовать в убийстве людей, оператор попадает на войну, но тут же, вечером он возвращается к гражданской жизни, приезжает к своей семье и бытовым проблемам. Поскольку мы находимся в самом начале эры роботизации войны, пока не вполне ясно, с какими психологическими проблемам могут столкнуться операторы, находящиеся в таком непростом положении. Например, не столкнёмся ли мы с ростом бытового или домашнего насилия, если операторы будут чувствовать необходимость получать эмоциональную разрядку или не будут способны перейти от типа поведения, уместного в военных обстоятельствах, к гражданскому. Или, в профессиональной деятельности, смогут ли они продолжить выполнять поставленную задачу достаточно ответственно, воспринимая боевую операцию не как компьютерную игру, а как опасную миссию, в результате которой гибнут люди и которая вследствие этого накладывает дополнительные обязательства на её исполнителей. Это в первую очередь психологические аспекты роботизации войны, но они имеют прямое отношение и к её моральному ограничению.

Дополнительное напряжение создаёт и вопрос об ответственности за действия робота или дрона. Лежит ли она на офицере, который отдал приказ о проведении операции, на обслуживающем персонале, операторе? Но является ли в принципе оператор, не находящийся физически на поле боя, комбатантом? Или, возможно, нужно учитывать также и ответственность программиста, который создал алгоритм, определяющий принципы функционирования робота: идентификация цели, способ прицеливания, параметры определения выполнения поставленной задачи, принятие решений в сложных условиях, например, когда противник использует живые щиты? Как мы отметили, у дрона нет психики, повреждение которой может заставить его действовать аморально. Но при этом сам характер его действий определяется людьми, участвующими в его создании, и военные заказчики, а возможно, и сам программист, закладывают в робота собственные принципы этики поведения на поле боя.

Но это также означает, что дрон не является субъектом морального действия, поскольку он не обладает эмоциями, эмпатией, не способен на чувства и не имеет представления о совести, вине, стыде. При этом он способен действовать с высочайшим уровнем автономии, самостоятельно находя цели и принимая решение о нанесении удара по ним. Если в связи с этим ответственность за действия роботизированной системы переносить на тех, кто обслуживает или создаёт её, мы окажемся в нетривиальной ситуации. Необходимо будет пересмотреть принцип различения jus in bello. Вместо того чтобы сократить число людей, задействованных на войне, использование роботизированных систем может заставить идентифицировать как участников боевых действий представителей гражданских профессий – таких, как программисты.