Воины Беловодья

— Итак, господин, слушайте. Это мое жилье. Обстановка скудна, но для того жалкого существования, что я влачу, с избытком хватает и этого. С чего начать, чтобы рассказ мой вам был интересен? Пожалуй, с того времени суток, которое я привык называть утром. Итак, господин. Каждый раз утром передо мной разложены листы чистого нетронутого пергамента.

Монах кивнул на стол, указывая на ровно обрезанную но краям стопку.

— Каждый раз моя рука, что держит гусиное перо, тянется к чернильнице. На его остро очиненном конце каждый раз дрожит маленькая капля.

Кирилл слушал, а бровь его изумленно ползла вверх. «Эк как излагает! Будто не рассказывает, а готический роман на этот пергамент заносит! А может, он и в самом деле это все записывает? И говорит по памяти? Ну-ка, ну-ка! Все занятней становится!».

А у монаха вдруг ни с того ни с сего померк взор, и он, остановивши взгляд на одном месте, монотонно продолжал говорить будто в пустоту.

— Я неторопливо стряхиваю эту каплю. Ведь я надеюсь, что есть еще немного времени обдумать, с чего же все-таки снова начать свою бесконечную исповедь. Пусть в первых строках не будет помарок. Может, это поможет мне проницать то, что все это время скрыто от моего разума во тьме забвения и покрыто прахом бесконечных веков. Может, спасение в этом? Может, не пиши я столь лихорадочно, а поначалу вспомнив и обдумав ушедшую жизнь, пойму, где же все-таки совершена ошибка? Может, наконец-то, придет долгожданное избавление? Не знаю — ответ до сей поры от меня скрыт. Но надеюсь, господин Кирилл, — Яков бросил неожиданный, исподтишка и быстрый взгляд на гостя, — что наступит наконец-то миг, когда я уже не увижу этих чистых пергаментов. Когда, исписанные моею рукой, они наконец-то сошьются в толстый фолиант, который мне не будет нужды читать, ибо каждая буква в нем знакома, каждое слово известно, ибо все они выстраданы в быстротечности дней и тем бесконечным временем, которое приходит ночью. Вы видите, господин, какой тусклый свет струится сквозь это маленькое оконце. — Яков указал наверх, ненадолго замолчал и, прищурясь, глянул на прорубленное отверстие. — Он всегда падает на эти желтоватые, потемневшие страницы. Хватит ли этого света, чтобы потом разобрать, то что я занесу — не знаю. Не знаю…

— Вижу, Яков, — кивнул Кирилл. — В самом деле, без глаз остаться можно. Тут у вас мрачновато. Продолжайте.

— Свет. Поначалу я не знал, что находится за стенами моей узкой кельи. В первый же миг, как только я попал сюда, мною овладело исступление. Мне захотелось выяснить, что это за место? Где же все-таки я нахожусь? Куда попал? Ведь все произошло так неожиданно! Я ничего не мог понять! Я не осознавал, что же все-таки случилось! Я бросился к двери, с усилием распахнул и ничего за ней не увидел, господин. Ничего! Лишь серый сумрак, уходящий в неведомую даль. Это лишь благодаря милости господина лорда последние дни мне дано было увидеть эту чудесную долину и этот величественный замок. Раньше ничего этого я не знал.

Яков тяжело вздохнул. Кирилл понял, монах рассказывает о тех мгновениях, что когда-то очень давно он испытал после перехода от земной жизни к смерти. В том, что Яков давно умер, и это лишь временная телесная оболочка, дарованная ему в пекле, он уже знал. Оставалось лишь мерно кивать, становилось все интересней. Согласитесь, не каждый раз услышишь посмертный опыт другого человека.

— Шагнуть за порог, господин Кирилл, я не смог. От увиденного меня обуяла дрожь, и нечто всемогущее не дало мне ступить дальше. Я сразу понял: тут нет ни солнца, ни голубого неба; тут нет ни земли, ни воды. А если и есть, то мне не суждено больше их видеть. Никогда! Таков отныне мой печальный удел! Мне казалось, тут нет даже воздуха! И за стенами кельи висит лишь мглистое безмолвие, и сама она будто бы парит в блеклом небытии. И до сей поры мне кажется, что тут нет ничего, даже самого времени: когда я в этой келье или за пределами ее, то все едино — минуты сливаются в часы, часы в сутки, сутки в годы, годы в столетия. Попыток выйти из своего тесного каменного узилища я больше не делал. Лежащий на столе пергамент ждал и звал меня. — Яков повел рукой на толстую стопку. — Против своей воли я направился к столу и уселся за него. Тогда на нем, так же, как и сейчас, стояла чернильница, и в стаканчике был воткнут пучок гусиных перьев. Рука, не повинуясь мне более, неожиданно выхватила очиненное перо, и я лихорадочно вывел первые буквы на первом листе. С той поры ничего не меняется, господин. До сих пор мне трудно понять, в какое время суток я приступаю к записям. Я этого просто не знаю. Для меня в этом месте нет утра, нет дня, нет вечера. Есть лишь сумрачный свет из оконца.