Войны кровавые цветы: Устные рассказы о Великой Отечественной войне

А гнали-то как нас! Идем, идем, одежда порвалась, есть нечего, силы нет совсем. Двое детей у меня было, они-то еще идут, ползут кое-как. Отстали мы, села я и встать не могу, мочушки нету — вот тебе и на! Я и говорю: «Теперь уж я не встану, силушки нету моей». Немцы — бить… Ну что же делать? Встала, до деревни кой-как дотащилась, а дальше — все тут, больше никак. Ну, оставили меня здесь. Мальчика одного ранило, помучился он денек и помер, сердечный. Второй мальчик от голода пухнуть стал, а скоро и он умер.

Освободили нас, решили мы идти в свои места. Пришли, нет ничего, голое место. Что делать? Надо колхоз организовать.

Был мужичок с нами, выхлопотал он бычков, построил дворик им, накосили кормов.

Надо самим жить где-то. Взяли лопатки в руки, вырыли землянки и вот живем. Тяжко было, ой, как тяжко! Но ничего, народ наш крупный, все вынесет.

8. Трагедия на болоте

Двадцать первого декабря[11] мы после обеда решили пойти в лес: пока деревня горит, посидеть там в лесу, потом, дескать, вернемся обратно домой.

Дошли. Только взошли в лес… Пока мы проходили, правда, тут пулеметы стояли, немцы ходили. Эти нас не трогали и даже не говорили, чтобы не ходить. Когда взошли в лес, уже прошли там порядочно, до канавы, тут сразу начали они стрелять…

Стрелять в нас, расстреливали очень долго. Потом один какой-то кричит: «Русь, руки кверху!» Кто остался жив, все встали, подняли руки: «Мы — русские! Мы — не партизаны!» А они вдруг оглядели, кто жив и — снова начали нас расстреливать. Ну, много было раненых (и убитых. — А. Г.), и я, конечно, тоже была ранена, и до сих пор у меня осколки на шее. Наверное, останутся, пока не умру. Потом они еще очень долго нас стреляли, расстреливали очень долго.

Ведь вот как: мы пришли туда, а там болото и канава. Все люди — в канаву, вроде как бы спасаться, спрятаться. А получилось — наоборот! Они сразу зашли навстречу — и по канаве всех строчат!

Потом, когда уж у меня мать убили, я уже была раненная (у меня все пальто было разорвано, верх, спина), вот так лежала ничком. Вдруг немец один — откуда он взялся, я не знаю, не видела — слышу, что он с моего плеча стреляет туда уже, вдоль канавы.

Он, наверное, думал, что я тоже убитая. Я никакого вида (не подала. — А. Г.)! Ни звука! Не шевельнулась, ничего… Потом, когда они уже кончили стрелять, все затихло. Я все равно еще боюсь подниматься. Потом слышу: уже все разговаривают тут, около тропинки (а мы у самой тропинки с матерью). Все разговаривают. Ну и я тоже поднялась на коленки. Стою. А немец-то этот, который стрелял с моего плеча-то, так поглядел и думает: что ж это я? Всех перестрелял, да, а ее не убил!

Ну, что там осталось? Которые раненые, но могли идти сами, и которые ничем невредимые, — всех нас собрали в одно место. Мужчин погнали на большак, а нас — в деревню. Кто не мог идти, тут же на месте пристреливали… Вот и сейчас у меня крестница, она мне племянница. Мать ее (была убита. — А. Г.). У ней девочка четыре годика. Мать лежит в канаве, а она не понимает, трясет ее: «Мам, пойдем домой! Все пошли». Немец подошел, прямо в упор ее, в лоб, застрелил.

Шли пока (в деревню. — А. Г.), тут те, которые ранены, кричат, охают. Старики там… Они, немцы, тут же: кого от винтовки шомполом, кого прикладом!

Пригнали нас под конвоем в деревню. От краю второй дом. Нас всех туда посадили, кто жив был. Заперли. Поставили двоих немцев охранять нас. Они ходят… Всех, кто тут раненный, немножко завязали. Мне тут тоже завязали (раны. — А. Г.). Была соседка наша, она и мать свою и меня тоже перевязала.

Ну, мы до трех часов утра… В три часа утра они зажгли деревню. Видим: напротив (у нас деревня на две стороны) горит. Смотрим: уже напротив дома все горят. И первый дом тоже горит, и сзади горит. А мы все еще сидим. И немцы все еще тут ходят. Потом решила уходить. В котором доме мы сидим — уже двор загорелся, а мы все сидим, немцев боимся. Ну, потом выбили окно и пошли. Они нас, правда, не остановили, ничего. Пошли вдоль деревни. Говорят: «На Волгу, на Волгу! Рус, на Волгу… Ну, туда пришли в лесок, вот как сейчас грезенек[12]. Просидели там до утра. Утром вдруг — едут!.. Ну, думаем; обратно немцы. Ой, немцы, немцы! Сейчас нас заберут. А оказывается, это наши, русские. Приехали.

Добавление 1. О братьях и отце

Как начали стрелять, — Борис рассказывал (четырнадцатилетний брат. — А. Г.), — он сразу побежал дальше.

А чего ж, надевали на себя все; что только можно было надеть, то и надевали. На нем было два пальто… И вот у него все, все было прострелено: и пальто, и пиджак, и рубашка прострелена, а тело не затронуто. Только по одежде прошли пули. Он говорит: «Я убежал дальше туда, в Снитню». У нас так называется место — Снитня. Я, говорит, там один в кустах так и лежал. Видел, как горела деревня, видел, как вы пошли, пошли в дом, как вы пошли из дома туда, к Моркину. Я все видел, все видел, но не пошел, пока наши не пришли.