Войти в одну реку, или Воспоминания архитектора

Все это было произнесено без передышки, одним махом, я следил, как глаза всех присутствующих были на меня устремлены, как постепенно у всех начинались раскрываться рты, чтобы по окончании тирады перейти в оглушительный и долгий хохот. Хотя никто из присутствующих, конечно, весьма дипломатично не смотрел на того, кому она была посвящена, многоречивый гость, очевидно, понял смысл моего выступления, лицо его изображало злостную натянутую улыбку и больше он уже не решился выступить со своими речами.

* * *

Живя в лагерях на Хаджибейском лимане, по вечерам мы собирались в наших небольших офицерских собраниях, играли в шахматы, больше – в карты, образовывались и кружки, в которых велась оживленная беседа по разным вопросам литературного, политического и часто семейного характера. Нам не хватало женского элемента: в лагеря приезжали жены некоторых офицеров, им из-за недостатка помещений нельзя было постоянно жить со своими мужьями. Только немногие решались жить в палатках или в убогих избах соседней деревушки, выстроенных из кизяка, то есть из кусков навоза с резаной соломой, которые шли и для возведения стен, и для топлива. Когда у нас появлялись женщины, то многие бросали карты и присоединялись к более оживленному и шумному образу времяпрепровождения. Среди общего разговора всякий старался проявлять свое остроумие и казаться более интересным среди небольшого нашего общества, в котором однообразное времяпрепровождение развивало ужасную скуку. Я помню одного офицера, который всегда старался сказать что-нибудь остроумное, но при этом непременно задевал самолюбие кого-нибудь из товарищей и торжествовал, когда ему удавалось вызвать одобрение и смех собравшихся. Один раз он выбрал меня мишенью своих насмешек и острот и на одно из его обращений ко мне я ответил четырехстишием, которое случайно сохранилось у меня в памяти с детских лет:

Острота твоя, конечно, шутка.
Но, к несчастью, вижу в ней
И слабость твоего рассудка,
И бедность памяти твоей.

Эффект был чрезвычайным, и среди общих аплодисментов соперник мой был страшно уязвлен и покинул общество с видом глубоко оскорбленного. Потом мне рассказывали, что он собирался вызвать меня на дуэль, но эти бретёрские [85] мысли посетили его, очевидно, только в этот вечер и под влиянием порядочной выпивки, потому что на другой же день он успокоился, и обида его прошла.

* * *