Войти в одну реку, или Воспоминания архитектора

В классах мы сидели тихо, слушали внимательно и чувствовали себя уже взрослыми людьми. Мальчишеские выходки мы позволяли себе только на уроках немецкого языка при учителе «черном» Соколове, который очень плохо видел и почти совсем не знал русского языка, несмотря на свою русскую фамилию. За его уроком мы дремали, а сидевшим на передних скамьях мы рисовали на верхних веках глаза, так что с закрытыми глазами они производили на подслеповатого Соколова впечатление внимательно смотрящих людей. Брат нашего Соколова был директором Института гражданских инженеров в Петербурге и тоже плохо владел русским языком; объяснялось это тем, что они были детьми священника при русской церкви в Берлине, родились там и там же получили свое образование. Однажды бывший военный министр Ванновский, который одно время заделался министром народного просвещения, приехал в Институт гражданских инженеров и, удивляясь, что директор не может вести с ним свободно беседу, спросил его фамилию. Соколов отвечал: «Зокколов, Зокколов». Тогда Ванновский обернулся к своей свите и громко сказал: «Первый раз вижу, что директор высшего учебного заведения так плохо говорит по-русски», на что Соколов, обернувшись к своим профессорам, тоже громко сказал: «Первый раз вижу, что русский министр говорит только по-русски», и действительно, Ванновский совершенно не знал иностранных языков.

Начальник училища Самохвалов посещал классы во время занятий и, желая раз во время репетиции по артиллерии выгородить юнкера, не знавшего заданного ему вопроса, обратился к преподавателю и спросил: «Пуля летит, когда она долетит?» Преподаватель отвечал, что этого вопроса нельзя разрешить, потому что в нем нет никаких данных. «Что вы мне говорите, – сказал Самохвалов, – с данными всякий юнкер решит задачу, а профессор должен решать и без данных». Профессор не догадался ответить, что пуля долетит тогда, когда встретит самого Самохвалова.

Другой раз профессор Московского университета Ключевский[6] читал нам лекцию о событиях 1812 года и, когда вошел в класс начальник училища, Ключевский, рассказывая о Наполеоне, сказал: «Наполеон был маленький паршивенький генералишко и притом ужасный самохвал». Это была последняя лекция Ключевского и больше он в училище не читал. Самохвалова вскоре уволили в отставку, а ударившего его по лицу Квалиева осудили на ссылку в Сибирь. Говорили, что по протекции кого-то из высоких особ Квалиев по дороге в Сибирь бежал и скрылся за границей.

После Самохвалова назначили начальником училища генерала Анчутина. Это был высокий, сухой во всех отношениях человек, за время моего пребывания в училище ничем себя не проявил, если не считать распоряжения всем юнкерам носить на голове пробор с левой стороны. Я помню, как меня, носившего всегда прическу бобриком, мазали фиксатуаром[7] и зачесывали пробор, а на макушке всегда торчал вихор.

Ключевский, рассказывая о Наполеоне, сказал: «Наполеон был маленький паршивенький генералишко и притом ужасный самохвал». Это была последняя лекция Ключевского и больше он в училище не читал.

Кормили нас в училище превосходно: сытные и вкусные завтраки и обеды, по утрам кофе, днем молоко. Хозяйством заведовали сами юнкера, для чего по очереди от каждой роты выбирался артельщик, и каждый день назначался дежурный по кухне. Каждая рота хотела перещеголять другую, и артельщики вели дело прекрасно в пределах отпускаемых сумм. Раз в неделю, по четвергам, за обедом наш оркестр под управлением Крейнбринга играл музыку. В Москве оркестр Александровского военного училища считался лучшим, и многие музыканты были из консерватории, отбывая воинскую повинность. Часть оркестра образовывала струнный оркестр, который давал концерты.

По учебным предметам нам не задавали уроков, и в конце года не было экзамена по всему курсу, а введена была репетиционная система, лучшая из всех существующих систем. Четыре раза в год назначались репетиции по каждому предмету, и мы сдавали их по отделам курса.

Когда первый раз пришел училищный священник читать нам богословие, я заметил, что вместо слова «учение» он употребляет слово «учёба». Потом на протяжении многих лет мне приходилось слышать это гнусное семинарское слово, но исключительно из уст попов. Как мне стало больно, когда после революции 1917 года я начал часто слышать это слово, которое уже твердо приобрело права гражданства и даже проникло в литературу. Товарищи! Бросьте это слово, чем оно лучше слова «учение», ведь вы не говорите «учёбник», «учёбное заведение» и «учёник». Слово это рождено попами, ими взлелеяно, и теперь они должны торжествовать.