Вокруг Чехова

помирать от хохота. А то брат Антон представлял зубного врача, причем меня одевали

горничной; приходившие пациенты так приставали ко мне со своими любезностями, что я

не выдерживал роли и прыскал от смеха им в лицо.

В Бабкине мы помещались в том самом флигеле, где до нас жил писатель Б. М.

Маркевич. Я познакомился с ним и его женой и сыном летом 1884 года, когда приезжал к

Киселевым еще не на дачу, а гостить. С белой шевелюрой, с белыми бакенбардами, весь в

белом и белых башмаках, Маркевич походил на статую командора. Мне нравился его

роман «Четверть века назад», но то, что я слышал тогда о самом Маркевиче, как-то

невольно отдаляло меня от него. Говорили о том, что он был уволен {156} со службы в

двадцать четыре часа, что был явным врагом Тургенева, которого я обожал и который на

один из его выпадов ответил ему далеко не лестным письмом в «Вестнике Европы». Знал я

и то, что Болеслав Маркевич придерживался взглядов «Московских ведомостей» и так

далее, но все-таки как писателя и в особенности стилиста я его любил. В Бабкине

Маркевич скучал ужасно. Ему недоставало там столичного шума, тем более, что и газеты

и журналы получались там не каждый день. Чтобы захватить их раньше всех, Маркевич

выходил далеко к лесу и там дожидался возвращавшегося с почты Микешку, брал у него

газеты и, не отдавая их никому, уединялся где-нибудь в укромном уголке и прочитывал от

доски до доски.

Уже совсем под осень, в августе, когда на севере делается так уныло и начинает рано

вечереть и когда дачников начинает уже потягивать в город к обычному делу, Маркевич

вышел к лесу, перенял Микешку, забрал от него все газеты и, воспользовавшись тем, что

все бабкинцы увлеклись в этот вечер игрой в крокет, уселся в большом киселевском доме

за обеденный стол, над которым горела керосиновая лампа, и, весь белый, принялся за

чтение. Оседлав нос золотым пенсне и повернувшись спиной к свету, чтобы лучше было

видно, он прибавил в лампе огня и углубился в чтение. Скоро ему показалось, что лампа

стала притухать; не отрываясь от газеты, он протянул к лампе руку и прибавил огня. Она

вновь стала притухать, как показалось ему, и он опять прибавил огня. Наконец, стало уже

совсем темно. По-прежнему не отрываясь от газеты, он снова протянул руку к лампе и

усилил освещение.

Когда мы вернулись с крокета, то увидели следующую картину: лампа коптела, как

вулкан, вся скатерть на обеденном столе стала черной, Маркевич превратился из

седовласого старика в жгучего брюнета и был одет {157} уже не в белый костюм, а во все

черное. В воздухе тучей носилась ко-

Деревня Максимовка, близ Бабкина. И. И. Левитан жил в третьей

с краю избе по правой стороне.

Рисунок С. М. Чехова, 1956. Публикуется впервые.

Московский областной краеведческий музей.

поть. Все остановились в изумлении.

Поразительно, что Бабкино сыграло выдающуюся роль и в художественном развитии

творца школы русского пейзажа И. И. Левитана. Этот художник был с нами знаком еще с

того далекого времени, когда учился вместе с моим братом Николаем в Московском

училище живописи на Мясницкой. Они были близкими друзьями и помогали друг другу в

работах. Так, на картине Левитана, находящейся в Третьяковской галерее и

представляющей даму, идущую осенью по аллее в Сокольниках, эту даму написал мой

брат Николай, а небо на картине Николая «Въезд Мессалины в Рим» разработал в свою

очередь Левитан. {158}

Случилось так, что, когда мы проводили первое лето на даче в Бабкине, невдалеке от

нас оказался на жительстве и Левитан. Верстах в трех от нас, по ту сторону реки, на

большой Клинской дороге, находилась деревня Максимовка. В ней жил горшечник

Василий, горький пьяница, пропивавший буквально все, что имел, и не было времени,

когда жена его, Пелагея, не ходила брюхатой. Художник Левитан, приехавший на этюды,

поселился у этого горшечника. Как известно, на Левитана находили иногда припадки

меланхолии. В таких случаях он брал ружье и уходил на неделю или на две из дому и не

возвращался до тех пор, пока жизненная радость не охватывала его снова. Он или сидел,

мрачный и молчаливый, дома, в четырех стенах, и ни с кем не разговаривал, или же, как

дух изгнания, скрестив на груди руки и повесив голову на грудь, блуждал в одиночестве

невдалеке.

Как-то лил несколько дней подряд дождь, унылый, тоскливый, упорный, как

навязчивая идея. Пришла из Максимовки жена горшечника пожаловаться на свои болезни

и сообщила, что ее жилец Тесак (Исаак) Ильич захворал. Для Чеховых было приятным

открытием, что Левитан находился так близко от Бабкина, и брату Антону захотелось его

повидать. Мы уже отужинали, дождь лил как из ведра, в большой дом (к Киселевым) мы

не пошли, и предстоял длинный вечер у себя дома.

– А знаете что? – вдруг встрепенулся брат Антон. – Пойдемте сейчас к Левитану!

Мы (Антон Павлович, брат Иван и я) надели большие сапоги, взяли с собой фонарь