Вокруг Чехова

обсуждали содержание будущего либретто для оперы «Бэла», которую собирался сочинить

Чайковский. Он хотел, чтобы это либретто написал для него по Лермонтову брат Антон.

Бэла – сопрано, Печорин – баритон, Максим Максимыч – тенор, Казбич – бас. {153}

– Только, знаете ли, Антон Павлович, – сказал Чайковский, – чтобы не было

процессий с маршами. Откровенно говоря, не люблю я маршей.

Он ушел от нас, и то обаяние, которое мы уже испытывали от него на себе, от этого

его посещения стало еще больше. Брат Антон ответил ему на его фотографию

посвящением ему своей второй книжки – «Хмурые люди».

Первая же книжка его, «В сумерках», как известно, была посвящена писателю Д. В.

Григоровичу, и вот по какому поводу.

Ранней весною 1886 года, когда мы жили на Б. Якиманке, в доме Клименкова, брат

Антон получил письмо от старика Д. В. Григоровича. «...У вас настоящий талант, – писал

он брату, – талант, выдвигающий вас далеко из круга литераторов нового поколения... Как

видите, я не смог утерпеть и протягиваю вам обе руки». Таким образом, старик первый

угадал в Антоне Чехове всю серьезность его дарования и благословлял его на доблестные

подвиги. Конечно, это письмо ошеломило и самого брата Антона, и всех нас и своею

неожиданностью, и таким лестным, бодрящим мнением о таланте брата. Он тотчас же сел

и написал ему известный ответ: «Ваше письмо, мой добрый, горячо любимый

благовеститель, поразило меня, как молния, и так далее... 28 марта 1886 года». Затем

Григорович прислал ему свой портрет с надписью: «От старого писателя молодому

таланту».

После этого между старым писателем и молодым талантом завязались отношения.

Брат Антон съездил в Петербург, побывал у Григоровича и возвратился из Северной

Пальмиры точно в чаду от ласкового приема. Его пригласил к себе работать и А. С.

Суворин. Теперь, значит, дела пойдут веселее и можно будет не особенно прижиматься.

{154}

Я был тогда уже студентом. Жизнь била во мне ключом. Из сестры Маши

сформировалась очаровательная, чуткая, образованная девушка. Антону шел только 27-й

год – и наша квартира наполнилась молодежью. Интересные барышни – Лика Мизинова,

Даша Мусин-Пушкина, Варя Эберле, молодые музыканты и люди, причастные к искусству

и литературе, постоянно пели и играли, а брат Антон вдохновлялся этими звуками и

людьми и писал у себя внизу, где находился его отдельный кабинет79. Попишет – и

поднимется наверх, чтобы поострить или подурачиться вместе со всеми. А днем, когда все

занимались делом и у нас не было никого, брат Антон обращался ко мне:

– Миша, сыграй что-нибудь, а то плохо пишется...

И я отжаривал для него на пианино по целым получасам попурри из разных

опереток с таким ожесточением, на какое может быть способен разве только студент-

второкурсник сангвинического темперамента.

По вечерам же у нас собиралась молодежь каждый день. И вдруг на один из таких

вечеров к нам неожиданно является Григорович. Высокий, стройный, красивый, в

небрежно завязанном дорогом галстуке, он сразу же попадает в молодую кутерьму,

заражается ею и... начинает, старый греховодник, ухаживать за барышнями. Он

просиживает у нас до глубокой ночи и кончает тем, что отправляется провожать

пленившую его Долли Мусин-Пушкину до самой ее квартиры.

Второй раз я встретился с Григоровичем уже в Петербурге, у Сувориных. Он стал

вспоминать об этом вечере, и, по-видимому, это было ему приятно.

– Анна Ивановна, голубушка моя, – обратился он к Сувориной, говоря быстро и

задыхаясь от волнения. – Если бы вы только знали, что там у Чеховых происходило! {155}

И, подняв обе руки к небу, он воскликнул:

– Вакханалия, душечка моя, настоящая вакханалия!

Но возвращаюсь к Бабкину. Благодаря жизнерадостности милых обитателей мы все,

и в том числе и брат Антон, были очень веселы. Он писал, критики его хвалили, хотя А.

Скабичевский и предсказывал ему, что он сопьется и умрет где-нибудь под забором, но он

верил в свое дарование и пока еще был здоров. Иногда Антон дурил. Бывало, в летние

вечера он надевал с Левитаном бухарские халаты, мазал себе лицо сажей и в чалме, с

ружьем выходил в поле по ту сторону реки. Левитан выезжал туда же на осле, слезал на

землю, расстилал ковер и, как мусульманин, начинал молиться на восток. Вдруг из-за

кустов к нему подкрадывался бедуин Антон и палил в него из ружья холостым зарядом.

Левитан падал навзничь. Получалась совсем восточная картина. А то, бывало, судили

Левитана. Киселев был председателем суда, брат Антон – прокурором, специально для

чего гримировался. Оба одевались в шитые золотом мундиры, уцелевшие у самого

Киселева и у Бегичева. А Антон говорил обвинительную речь, которая всех заставляла