Вокруг державного престола. Соборные люди

– Пойдем в мои покои, сын мой, я почитаю ее, а после уже и отобедаете в монастырской трапезной. Тебе, сын Ефимий, самому-то известно, что в царском документе прописано?

Мышецкий утвердительно кивнул.

Служебные покои архимандрита напоминали хорошо и со вкусом обставленную европейскую библиотеку. Здесь царили изящество, роскошь и уют. Все предметы интерьера гармонировали друг с другом, подчеркивая требовательность ее обитателя к комфорту и его высокую культуру. Мягкий и теплый полумрак, разрывается тусклым красным светом, льющимся от старинной бронзовой лампы в виде изящной свечи, стоящей на столе. Вдоль стен от пола до потолка возвышались добротные резные стеллажи из красного дерева со старинными фолиантами и рукописями.

В правом углу у окна стояла большая русская печь, красиво выложенная разноцветной яркой мозаикой. У окна – массивный письменный стол со стопками книг, письменным малахитовым прибором с двумя чернильницами.

Слева – красивая резная деревянная кровать с высокой спинкой.

Шаркая ногами и потирая поясницу, архимандрит подошел к столу и прибавил свет в лампе. Потом аккуратно надломил печать и развернул указ. Отодвинув от глаз бумагу, прищурил глаза и замер, вчитавшись:

«Никого из иноземцев не следует допускать до патриарха, и также никого без лишней надобности и росписи не допускать… А на стол ему подавать каждый день семгу, белую рыбу, икру паюсную и осетровую, блюда из осетрины и белужины, по два блюда пирогов, щуки и по две ухи разных переменяясь, калач крупитчатой, а из питья выдавать на день кружку меду вишневого или малинового, кружку меду боярского, кружку квасу медового, полведра меду паточного, ведро меду княжьего…»

Архимандрит задумчиво хмыкнул. Потом обернулся к Мышецкому.

– Государь считает иерусалимского патриарха дитем малым, требующим за ним строгого пригляда. Царский указ – закон. Будь спокоен, Ефимий, исполним все, как велено, – он взял со стола колокольчик и позвонил.

Спустя несколько мгновений за дверью послышалось выжидательное, и нетерпеливое постукивание.

– Войди, Терёнушка, – ласково сказал Кирилл своему келейнику и верному помощнику в монастырских хозяйственных делах. Дверная створка приотворилась, и в неё юрко просунулась черноволосая и аккуратно прилизанная голова Терентия Благого.

– Чего изволишь, батюшка?

– Распорядись от моего имени келарю, выдать для стрельцов постели в количестве… – архимандрит запнулся и вопросительно взглянул на Мышецкого.

– Тридцати штук, – подсказал тот.

Кирилл утвердительно кивнул головой:

– Тридцати штук. А дальше вели пекарю увеличить блюда в таком же количестве. Проследи, чтобы это меню подали мне на утверждение. И отведи князя Мышецкого в келью в половине для гостей, чтобы он мог отдохнуть, – распорядившись, архимандрит вежливо и учтиво улыбнулся Мышецкому.

Вечером нарочный привез в монастырь депешу, в которой было велено почитать патриарха Паисия, как патриарха московского, для чего ему определялось государево жалованье и привозное кушанье с царского стола.

И уже на следующий день под вечер к иерусалимскому патриарху Паисию наведался Михаил Дмитриевич Волошенинов.

Паисий занимал большую и хорошо натопленную комнату. Горящая перед образами лампада освещала ее. Посередине стоял стол, у восточной стены – аналой, возле стен – деревянные скамьи, накрытые вышитыми золотом покрывалами. Невысокого роста, крепкий плечистый человек в священнической рясе с черной без проседи бородой стоял перед образами и усердно молился. Отбив несколько земных поклонов, патриарх поднялся и подошел к Волошенинову. Без лишних слов протянул ему свою крепкую жилистую руку для поцелуя. Устремив быстрый и испытующий взгляд на Волошенинова, Паисий строго спросил:

– Как зовут тебя, господин честной? Лицо твое мне как будто знакомо, но не помню, доводилось ли раньше встречать.

– Зовут меня Михаил сын Дмитриев Волошенинов дьяк посольский. Великий государь и царь Алексей Михайлович, всей России самодержец воздает тебе честь, святейшему Паисию, Патриарху Святого Града Иерусалима и всей Палестины, и прислал меня, думного дьяка Михаила Волошенинова, спросить о твоем здоровье: хорошо ли доехал и во здравии ли пребываешь? А встречались мы с тобой на Афоне пять лет назад, – прибавил с поклоном дьяк.

– А, теперь-то я тебя припоминаю. И вижу, что прибыл ко мне неспроста.

Умные черные глаза патриарха проницательно блеснули из-под лохматых нависающих бровей. Волошенинов пришел в замешательство от его прямоты и виновато отвел взгляд.

– Эх, чадо, – укоризненно покачал головой патриарх, – нехорошо. У кого перед Богом открыта душа, тому и скрывать-то ведь нечего. Тому же, кто ослеплен земными нескромными помыслами, все то приходится лукавить. Но разве же можно человеку укрыться от мысленных очей нашего Отца за свои какие-то прегрешения и тайные дела? Нет. А уж если человек слезами покаяния и искренними молитвами омоет их, то и Господом ему за это воздастся, и к нему снизойдет милость Божья и благодать.