Вокруг себя был никто

Действительно, возле дома нас поджидал автобус. Водитель и его помощник разговаривали с Гамнатом, их лица выражали глубочайшее почтение. Все шумно расселись: Мирза впереди, рядом с Гамнатом, за ними Абай с Юноной. Гамнат поднялся со своего места, стал в проходе.

–Товарищи, – громко сказал он. – Сегодня мы выезжаем на место съемок. Прошу быть внимательными. Каждый выполняет свою функцию, вечером, после окончания поездки соберемся на производственное совещание.

Эту лапшу он гнал для водителя и его помощника, ну, заодно и нам напоминал, чтоб не забыли. Автобус выскочил из деревни и долго катил среди полей, усаженных табаком, мимо живописных рощ, домиков на фоне отрогов Тянь-Шаня, окутанных вуалью перистых облаков.

Вдали, на одном из холмов показалась мечеть, автобус свернул с шоссе и начал пробираться вдоль проселка. Перед холмом он на несколько секунд притормозил: дорога круто уходила верх, и водитель примеривался, как преодолеть подъем. Тут меня дернуло.

– Останови автобус, – попросила я Мирзу. – Дай мне подняться пешком.

– Зачем?– удивился Мирза. – Сиди автобус, езжай спокойно.

– Нет, хочу ногами, сама хочу.

Мирза что-то сказал водителю по-узбекски, автобус остановился, и я выскочила наружу.

Подъем оказался крутым и нескончаемым, настоящий туристский «тягунчик», в конце которого падаешь, вытянув язык. Солнце палило нестерпимо, хотелось пить, кузнечики звенели в сухой траве, желтое здание мечети с небольшим минаретом постепенно приближалось. Не знаю почему, но я была уверена, что на вершине холма меня поджидает откровение, только его нужно заслужить болью в ногах и потом.

– Паломница явилась, – насмешливо сказал Абай. Все сидели под стеной, в короткой, словно мини-юбка, тени до колен.

–Таня особенный, – поцокал языком Мирза. – Таня удивительный и настоящий. Нет другой, как Таня.

От его слов мне стало холодно. В чем я ошиблась? Ошиблась ли?

– Садись, – приказал Мирза. – Как все будь. Садись под стена.

Абай отпер двери, и мы вошли внутрь. Это была старая, давно закрытая властями суфийская мечеть, совершено пустое здание с растрескавшимися стенами. Абай рассказывал ее историю, называл имена, но подробности ускользали от моего внимания, я ждала откровения, а оно не приходило.

Мы вышли из мечети и разбрелись вокруг здания. Ферганская долина лежала перед нами: зеленые кущи садов, квадратики коричневых полей, дрожащий воздух, черные черточки орлов, парящих в мареве жаркого неба. Я завернула за угол мечети и пошла по тропинке прямо возле стены. Шла медленно, продираясь сквозь заросли засохшего кустарника; судя по всему, по тропинке давно никто не ходил. Горько пахло полынью, юркие ящерицы, нервно подрагивая хвостами, разбегались по щелям между камнями. Перед небольшой треугольной площадкой в стене оказалась ниша, наподобие встроенной арки, а в ней немного тени. Я улеглась на горячую землю, закрыла глаза и попыталась уснуть, в надежде, что откровение посетит меня во сне.

– Не спи, – раздался голос над ухом. – На черный день сохрани себе маленький сон. А сейчас – не спи!

Передо мной стоял Гамнат.

– Пошли скорее, увидишь молитву Мастеров.

Мы быстро проскочили тропинку и вошли в мечеть. Там было сумрачно и пусто, желтые квадраты света, лежавшие на полу от двух окон, не заполняли объем. «Друзья», утомленные водкой, купанием, поездкой, разбрелись, в мечети остались только Мирза и Абай. В углу кто-то сидел на полу, сжавшись в комочек. Присмотревшись, я узнала Юнону. Гамнат подошел к Мастерам, а я присела рядом с Юноной. Она сидела молча, напряжено уставясь в спины мужчин, ее глаза в сумраке мечети влажно блестели.

Последовав ее примеру, я тоже принялась рассматривать молящихся и вдруг поняла, что больше не смотрю на Абая, как на Мастера. Я видела в нем обманувшего меня мужчину, обожаемого негодяя, я готова была бить его по щекам или целовать ноги, а может, и то и другое одновременно. Его склонявшаяся в намазе спина вызывала во мне бурю противоречивых чувств, он был моим возлюбленным, любимым, любовником, но никак не Мастером.

Мирза, несмотря на то, что спала я с ним куда больше, чем с Абаем, страшил меня по-прежнему, его коренастая фигура внушала опасения, тревогу и даже страх.

Страх усиливался, переливаясь в нутряную, глубинную тоску, тоска перешла в отчаянье, мои внутренности мелко дрожали, вибрация начиналась чуть ниже живота и, сотрясая тело, упиралась в подбородок. Жить было немыслимо, невозможно и незачем, если бы я могла в ту минуту прыгнуть под поезд или повеситься, то сделала бы это, не задумываясь, не колеблясь, лишь бы остановить тоску и нудь.

В своей прошлой, додуховной жизни, я размышляла о самоубийцах и не могла понять, как по своей воле можно оставить наш сияющий мир и погрузиться в черную пучину небытия. Тогда, в сумраке мечети, рядом с трясущейся от страха Юноной, я поняла, ощутила и пожалела несчастных, попавших на крючок силам разрушения.