Вокруг света за 80 дней. Мое первое путешествие

Воскресенье. Банки закрыты. У нас нет ни рупии. Обменная лавка. Мусульмане держат их повсюду. Настоящее имя Паспарту — арабское, и все улажено. Нам приносят напитки со льдом. Мы придвигаем стулья, платим.

Проходит похоронная процессия. Пагоды из кружевной бумаги на плечах обнаженных китайцев. Оркестрик послушников в белом бесконечно повторяет первые такты «Траурного марша» Шопена. Едкие, пронзительные волынки, идущие впереди кортежа, заглушают марш, словно не слышат его.

Пенанг пропитан ядом послушничества. Школы. Китайские барышни в очках, с золотыми крестиками. Ханжеский вид. Школьники на велосипедах. Ни одного белого лица.

Никакой унылой «современности», «унификации цен», «кооперации» не знают в этих городах-деревнях, созданных из неожиданностей и контрастов. Кроме мягкой шляпы (иногда двух — одна на другой), ничто не напоминает о Европе. Китайские улицы могли бы оказаться творением всемогущего почтальона Шеваля или таможенника Руссо от архитектуры. Наивных и чистых талантов. Не случайно в Париже я любил кафе в стиле 1870 года. Там сохранились темные уголки, низкие тесные залы, внутренние лестницы, плюшевые перила, бахрома, лепнина, люстры, жирандоли. Безвкусицы в них не было и в помине. С нее начинается тоска. Уж лучше настоящий дух смерти — как в Египте. Безыскусность надгробной плиты. Улей, царица, соты и черный мед. Смертная тоска бессмертия.

Я восхищаюсь Жюлем Верном, который не описывает даже инкрустированные бриллиантами ноздри мисс Ауды. Он рассказывает о «необыкновенном путешествии», а не о том, что видит за окном. Мне следовало описывать лишь партии в домино в наших каютах, одну за другой.

В целом обходится без сюрпризов. И без разочарований. Все, как я и думал, — чудесно, подробно, досконально, выпукло, непонятно. Например, я совершенно не представлял сикхов, самый красивый народ в мире.

Наше предприятие куда больше, чем декорации и персонажи, заставляет меня думать о планисферах, картах, долготах и широтах, вращающемся небосводе.

А сколько роскоши! Китай, который здесь всюду, знает в ней толк. Я имею в виду бедняков. Пусть горят синим пламенем рекомендательные письма, консультанты, послы. Мы регулярно завтракали и ужинали не на борту, а с нашими кули, и уличные праздники, которые они устраивали для нас, запомнились мне пышностью. Чем беднее Китай, тем он богаче. Его философы владеют философским камнем. Здесь нет грязи — только патина. Им известен секрет, как из навоза сделать золото.

Все воскресенье 27-го числа — погрузка и разгрузка. К нашему кораблю пришвартовалась большая баржа. Крики черных. Мешки с рисом. Заправщики с водой.

Через иллюминаторы столовой погружаемся в уникальную мизансцену. Вся носовая часть судна — зияющий трюм, квадратная пучина, в которой мешки и черные демоны, крики, взмахи рук. А вокруг движутся по нефритовому морю джонки на крыльях, как у ночных бабочек. У берега тот же зеленый оттенок, чуть менее молочный, и горы вдали чуть более воздушны, чем плотные облака и опаловые бреши; электрические лампы с приглушенной яркостью загораются среди такелажа и ждут, когда все погрузится во тьму, чтобы освещать работу.

Крики бригадиров. Китайцы в колониальных шлемах записывают цифры. У управляющих-магометан бархатные шапочки — черные, золотисто-коричневые, гранатовые.

В половине восьмого утра на нас вдруг нападает нестерпимый голод китайского города. Мы спускаем трап и падаем в сампан. Море волнуется, крупные капли дождя. Небо в бляшках просветов, розовые огни — как рассеивающиеся видения. Морось, в которую мы окунаемся, создает призмы и экраны, а на них должны проецироваться миражи. Сампан, неуклюжий, как театральный реквизит или паровая карусель, ныряет в опал, в сторону прибрежной сепии. Мимо на огромных паромах проезжают автомобили, электрические гирлянды, и нас раскачивает в кильватере.

Наши кули ждут. Не хочется идти под таким сильным дождем, когда капли разлетаются. Под арочными сводами кричат ласточки.

Ночь, в Пенанге волшебство. Улица — сцена из бесконечной комедии, обрамленная кулисами узких высоких вывесок. Вывески деревянные и бумажные. Должно быть, лиходейство здесь в порядке вещей. В этом месте невозможно представить заведения Монмартра или Марселя. «Париж со стороны, — говорит Паспарту, — это ночное кафе». Их не может быть в этом суровом пространстве, где все, что мы видим, попадается нам на глаза случайно. Из своеобразия, если его осознать и им пользоваться, рождается живописность и несерьезность. Китайские города серьезны: они знают только себя. Осушенное болото. Сваи и шесты. У любого китайского квартала озерный облик. Ни одного животного.

Носильщики останавливаются и опускают паланкин перед небольшим рестораном, узким, как коридор, пестрящим красно-зелеными афишами и репродукциями, на которых изображены китайские дамы в 1900 году и морские суда времен Русско-японской войны.

Ребенок, что-то евший на коленях у отца, при виде нас начинает вопить. Он испугался, как белый малыш при виде китайцев. Обаятельная семья уходит, но мы еще встретимся после ужина.