Волчье кладбище

Я открыл рот, но Адам пнул меня, не дав сказать. Дилемма, которую я наполовину мог пропустить через себя – сам был в контрах с отцом и сам стремился к независимости, – должна была разрешиться этой ночью. Какой-то замшелый министр держал в руках конверт со значительной суммой и судьбой Роданфорда. Для него самого, небось, эти деньги мало что значили. Всё равно что отец мне не давал на самолёт, хотя если б дал, не обеднел бы.

Все осознавали мягкотелость Кочински, понимали, к какому краху вели его неуверенные решения. А тут ещё мы с нашими ночными гуляниями бессовестно подливали масла в костёр, на котором коптился проректор.

Кочински мучительно вздохнул.

– Мой сын для меня важнее. И только он. Я слишком много поставил на карту, слишком… Всё!

– Ты слишком далеко зашёл со вседозволенностью, Милек. Должны же быть и для него какие-то рамки!

– Не выводи меня, Дарт! Не выводи. Ты не знаешь, что значит быть сиротой… Что значит жить без матери… Дарт, ты не понимаешь… У мальчика разбито сердце, его можно вылечить лишь добротой!

– Знаю я всё, – холодно парировал Дарт. – После отчисления из университета меня не приняли ни отец, ни мать. Я совершил ошибку: им я тоже не сказал, кто на самом деле был виноват…

– Хватит! – рявкнул Кочински.

Мы, как две статуи, замерли и с минуту не дышали вовсе.

Дарт снова заговорил, его голос приобрёл обычную чопорность:

– Верните роль Питеру, сэр. И грант у нас в кармане.

– Тео взбунтуется. Он сорвёт всё, Роданфорд на кирпичи пойдёт раньше, чем приедет министр…

– О Тео мы позаботимся. Отправим его на день куда-нибудь.

Кочински хмыкнул, как бы раздумывая.

– Он тебе не идиот, он всё прекрасно поймёт. Господи, что делать, Дарт, что делать?..

Дарт выдержал минуту, прежде чем дал ответ:

– То, что я уже сказал, сэр. Убрать со сцены Тео.

Милек Кочински промолчал, а затем как вскрикнет:

– Карлсен!

Дверь распахнулась.

Адам дёрнул головой, словно очнувшись от оцепенения.

– Да, сэр!

– Вы были правы.

– Прав, сэр?

– Про баптистов… Что, если ему исповедаться? – Кочински повернулся и пошёл прочь, продолжая что-то бубнить, оставив дверь открытой.

Мы уставились на Дарта.

– Продолжайте, – скомандовал он и вновь прошёл к своему столу.

К моменту, когда солнце село, моя рука окаменела и была не в силах продолжать. Спина и ноги ныли, зад от паршивого дартовского стула саднило. Дарт следил за нами, периодически поглядывая в окно.

Часы звякнули раз в половине десятого. Минут через пять на столе зазвонил телефон. Дарт снял трубку, его крупный нос вздрогнул.

– Слушаю… Да, сэр… Хорошо, сейчас же пошлю… Да, я понял… Хорошо… Куда?.. Я не знаю адреса… А, диктуйте… – Он вырвал из моей руки вечное перо с верхним листом. – Так… Да… Да, я понял… Не переживайте, сэр!

Он положил трубку.

– Мистер Кочински просит вас сходить к отцу Лерри и попросить старый деревянный крест для пьесы, тот, что раньше стоял у церковной калитки на месте теперешнего каменного. Он должен быть где-то в приходском подвале.

Мы встали, я как следует потянулся.

– Вы идёте к Диксонам? – спросил Адам, глядя на листок с адресом перед Дартом.

Дарт нахмурился.

– Я должен навестить их сейчас, пока не слишком поздно.

– Мистер Кочински боится за завтрашние смотрины? – не сдержался я.

– Пошевеливайтесь, Гарфилд!

Втроём мы вышли к западным дверям. Дарт свернул к тропинке влево, мы двинули к церкви направо. В сумеречной слепоте чернела полоска земли, ещё недавно усаженная чертополохом. Почему-то я по нему скучал. Как будто что-то важное у меня с ним отняли.

Туман стоял серебристыми клубами над игровым полем, леса не было видно. Минут через десять мы отворяли церковные ворота. У калитки маячком пританцовывал огонёк красного светильника.

Упрямая массивная дубовая дверь со скрипом поддалась. Внутри неуютного помещения церкви горели лампады и пахло мастикой и ладаном. В глубине у алтаря отец Лерри мыл полы, рядом было открыто окно для проветривания.

Неподалёку в узком алькове стояла в человеческий рост гипсовая статуя какого-то святого в коричневом подряснике. По бокам от неё горели свечи. Щербатыми руками святой держал перед собой развёрнутую книгу, на которой в эту самую минуту безбоязненно вили себе гнездо два белых голубя.

– Смотри-ка, – толкнул я локтем Адама. – Пернатые плевать хотели на приличия.

– Очень в твоём стиле, – буркнул очкарик.

Я хмыкнул:

– Это последнее место, где бы я стал вить себе гнездо.

Завидев нас, отец Лерри выпрямился, его лоб поблёскивал в испарине.

– Добрый вечер, молодые люди!

– Добрый вечер, сэр. Мистер Кочински просит у вас крест для пьесы.

– Крест?

– Большой деревянный, он у вас где-то в подвале, – сказал я и добавил: – Так мистер Кочински полагает.

Священник кивнул, оделив нас ласковой улыбкой.

– Да, должен быть в подвале. Разве ему отведена какая-то роль в Шекспире?

Пока мы рассказывали ему о замене пьес, голуби важно переговаривались, создавая назойливый шум и продолжая возводить свою незаконную постройку.

Отец Лерри удивился:

– Но великомученика Себастьяна не распяли, его пронзили стрелами, – сказал он. – Вам нужно дерево. Нельзя использовать распятие там, где его не должно быть.