Волчье кладбище

– Я, в отличие от этих глупышек, в душу не верила. Что такое душа? Способность чувствовать? – Ройшн покрутила головой в шляпе. – Я ничего не чувствовала здесь, – коснулась она груди слева. – Я всегда горела сама по себе, как нескончаемый фитиль.

С минуту мы шли молча. Вдруг Ройшн притормозила.

– Это сторожка там виднеется?

– Она самая.

– А показать тебе мою надгробную плиту?

Я опешил. Она засмеялась и уверенно взяла меня за руку.

– Пойдём. Мне самой интересно.

Смятение владело мной больше, чем интерес. Я не хотел бы оказаться с ней в сторожке. Но я поплёлся следом. Мы прошли сторожку ярдах в тридцати; очевидно, Ройшн избегала встречи с Диксоном.

– Теперь нужно идти строго на юг.

– Как далеко?

– К самому карьеру.

Колеблясь, я всё же спросил:

– Вы ведь пошутили насчёт плиты?

– Разумеется, нет. Ну это не совсем плита.

Спустя ещё минут десять лес поредел и на фоне пробившегося неба заполнился воздухом, показался обрыв. Ройшн остановилась и повертела головой. Я продолжал глазеть ей в спину.

– Да вот же оно! Только погляди. Всё ещё здесь.

Я подошёл к указанному стволу и увидел нацарапанную надпись, которую не смог поначалу расшифровать. Вырезанное единой линией сердце, а в нём два имени.

Ройшн с усмешкой заметила:

– Я уж думала, это дерево сгнило. Стоит. – Она постучала по клёну.

– Что здесь написано?

– «Ройшн и Винсент», увековеченные в знак любви. Как-то по-детски, не находишь?

– Вы любили этого Винсента?

Ройшн резко подняла голову, и её зелёные глаза осветились тусклым пламенем.

– Он любил меня, это точно. Выпивал меня до донышка снова и снова. Мне нравилось его внимание, когда он мной обладал. А когда он с фронта вернулся, выяснилось, что в него попал осколок снаряда и обладать он мной уже не мог. Любить-то любил, но… Это как играть с неполной колодой карт – бессмысленно. А ведь так просто найти другую, полную колоду, правда же?

Я кротко кивнул.

– Хотя, должна признать, меня пугали его намерения заполучить меня обратно. Вначале эта надпись на дереве, затем начались требования, агрессия. Я, не раздумывая, скрылась. Отправилась в bon voyage, так сказать…

– Убей меня!

Мы резко обернулись на вскрик, донёсшийся со стороны обрыва.

– Ну же! Убей! – продолжал требовать голос.

Он казался очень знакомым, но теперь звучал жёстко и агрессивно.

– Что ты творишь? – взмолился другой в ответ. – Опомнись!

– Ты ведь хочешь покарать убийцу сына! Хочешь? Ну же!

– Не верю… Не может этого быть… Зачем?

Голос Милека Кочински дрогнул. Этот голос я узнал сразу. А другой?..

– Толкни меня! И всё будет кончено!

– Как… Как это возможно?

Мы с Ройшн подбежали ближе и смогли увидеть двоих мужчин недалеко от того места, где лес кончался обрывом в карьер.

– Ты… У тебя всё – сын, жена, семья… Осколок летел в тебя, в тебя! Я спас тебя, собой прикрыл. А взамен… Что я получил взамен?!

– Не понимаю… – голос Кочински звучал растерянно.

– Только одиночество и боль!

– Разве это моя вина? – вяло сопротивлялся проректор.

– Все помыслы я сосредоточил на своей церкви. А Тео – оплевал… Жизнь мою оплевал! Всё, что я выстроил. Он всё у меня отнял! Самое дорогое! Милек, он отнял последнее, что было у меня… А я хотел спасти его!

– От чего?

Отец Лерри в упор смотрел в побелевшее лицо проректора.

– От уготованного ему за грехи конца. Спасти через мученическую смерть, заставив пройти путь Христа…

Я не верил своим ушам. Ройшн схватила меня за плечо, впившись ногтями.

– Я сделал нужное дело, Милек! Твой Тео обрёл мученический венец. А теперь и ты сделай. Я искуплю вину, ты мне поможешь. Самоубийство – тяжкий грех, Милек, я не могу… Толкни меня, и ты разрубишь этот гордиев узел. Накажешь убийцу сына и позволишь мне отправиться в Царствие Небесное…

– Винсент!

Кочински и Лерри обернулись к нам. Ройшн сделала шаг вперёд.

– Господи, – воскликнула она презрительным тоном, – во что ты превратился!

Винсент Лерри глядел на Ройшн не мигая, с застывшей маской ужаса на лице. Но вдруг резко обернулся к Кочински и схватил его за лацканы пиджака, тряся и подталкивая к обрыву.

– Убей меня! – требовал он с остервенением, срываясь на хрип. – Я убил твоего сына! Толкни же, ну, давай! Ты трус!

Кочински стоял как вкопанное в грядку пугало. Он не сделал даже попытки отстранить священника, впавшего в неистовство. Казалось, он ни о чём не думал. Его обвисшие щёки колыхались от толчков Лерри, а глаза смотрели в пустоту.

В моей же голове непроизвольно всплыла мысль о его бесхарактерности. Я представил себе, какой ненавистью должен бы воспылать отец к человеку, убившему его единственного и любимого сына. Да если бы он убил, к примеру, Адама, то я…

Вместо того чтобы броситься на помощь, растащить этих двоих, отвести от обрыва, я замер в ступоре таким же пугалом. Может, потому что я беспутной своей головой понимал: Кочински мягок и аморфен и совершенно неспособен на месть или убийство.

Кочински вдруг оторвал от себя руки священника, отшвырнул его прочь и зашагал к обрыву.

– Нет! – вскричал Лерри. Он схватил проректора за ворот и повалил на землю у самого края обрыва. – Не смей! Не смей, Милек! Ты не должен!