Волчье небо. 1944 год

«Значит, Таня… не живая», – обмер Шурка.

– Там, где ты думаешь, ее нет, – быстро возразил Майор.

Шурка поглядел в левый глаз. В лицо. Отвернулся.

– Ладно. Допустим. Вы не смерть. Где она тогда?

– Смерть?

– Таня.

Майор приподнял погоны.

– Сказать не могу. Могу отвести к тому, у кого узнаешь сам… По лицу вижу, что согласен.

Выудил папиросу, зажигалку, щелкнул колесиком, наклонил лицо. Выдохнул дым:

– Тогда встречаемся классически. У Зимней канавки. И сразу в путь.

– Сейчас!

– Скоро только кошки родятся, – бросил майор, но тут же приосанился, вскинул ладонь к виску – отдал честь, кого-то поприветствовал, и тихо – Шурке. – В пятницу. В полночь. …Смотри не опоздай.

«Не сходится», – нахмурился Шурка.

– Что? – бросил Майор.

– То есть вы – не знаете?

Майор глядел сквозь дым.

– Чего?

– Где Таня.

Майор сунул папиросу в рот, втянул щеки. Загорелся оранжевый кончик. Майор кивнул, щурясь от горячего дыма.

– Разумеется, нет. Она туда еще не пришла.

– Вы же вроде знаете всё.

– Не вроде, а знаю. Вопрос в другом. Как можно сказать наверняка, где кто-то, если этот кто-то движется? Я пока еще говорю «знаю», а она уже переместилась. Она уже совсем в другом месте.

«Значит… жива» – затрепетал Шурка.

– Где же?

– Вы как-то странно себе представляете, что такое время. Или судьба, – ворчал Майор.

– Да-да, слыхал, мы дети вообще глупые, нас легко пугать, легко дурить. Только думаю, на этот раз дурить…

– «Вы» – это люди, – перебил тот.

Шурка поглядел ему в глаз… Или не врет?

– Если вы всё про всех знаете… Скажите. Не в пятницу. Сейчас! Не можете наверняка – пусть. Скажите приблизительно! Где Таня?

От папиросы поднимался нитью дым:

– …Концы с концами, конечно, не сходятся. Но вы тут же вводите понятие парки, или норны, или мойры, или другой какой-нибудь тетки с иголкой и ниткой. И думаете, что теперь все ясно…

– Просто скажите! – взмолился Шурка.

Папироса прыгнула в угол рта.

– Хочешь знать?

– Хочу знать.

Майор усмехнулся. Покачал головой. Выпрямился. Пыхнул. Выпустил дым. Шурка тщетно пытался прочесть его лицо за сизой завесой: лжет? Насмехается? Сожалеет? Ждет? Торжествует? Что?

– Заплати – тогда узнаешь.

«Где-то я это уже слышал. Ага, дядя Яша. Тоже всё про деньги».

Дымок улетел.

Шурка встал:

– Понял.

– В самом деле?

– Ничего вы не знаете.

Дымовая завеса слов. За которой ничего нет. Шурка схватился за спинку стула… Или есть?

Майор услышал смятение в его мыслях. Ухмыльнулся:

– Узнаешь – тогда и проверишь: вру я сейчас или нет.

Шурка шарахнул стулом, задвигая.

– Спасибо. Не интересно. Приятного аппетита!

Сдернул со стола свою кепку.

– …только не поздно ли будет?

Шурка даже оборачиваться не стал. Все ведь ясно. Куда ясней.

У двери Шурка невольно замедлил шаг. Генерал поодаль уже расправился с котлетами: вставал, нахлобучивал фуражку. Глаза у него были тусклые, пуговицы на мундире и то блестели ярче. Долгие-долгие годы жизни: через мутное равнодушное стекло, морось, бесчувствие. Пуговки смотрели на Шурку. Они ничего не видели. Шурка бросился вон.

– А десерт? – напрасно крикнула вслед официантка.

* * *

Есть хотелось невыносимо.

– Добровольцем, значит?

Теперь Таня уже сомневалась, что идея была такая уж блестящая. Женщина за столом на нее совсем не смотрела – водила носом по своим бумажкам. А потом посмотрела – угрюмо:

– Тебе лет-то сколько?

«Вредная старая карга». Тощая, носатая, с большой костяной головой и тощей гривкой-мочалкой – похожая на игрушечную лошадь-палку.

– Девятнадцать, – щедро соврала Таня.

Женщина нахмурилась. Таня испугалась: может, надо было врать, что восемнадцать?

– Девятнадцать, – повторила женщина недоверчиво. – Мелковата – для девятнадцати-то.

– Да вот еды что-то не хватило, а то бы выросла, – нашлась Таня. Лоб у женщины разгладился, она снова опустила глаза – но теперь уже смущенно.

– Это верно. Извини.

Теперь она уже не казалась Тане угрюмой – просто усталой.

Вынула бланк. Макнула в чернильницу ручку. Тон ее был уже почти дружелюбный:

– Ну давай.

– Что?

– Документы твои.

– Какие?

– Ну паспорт? Метрика? Студбилет? Карточки?

«Дурой притвориться», – пронеслось в голове. Таня постаралась говорить спокойно:

– А что – надо было документы с собой взять? Я не знала…

– Ну ты даешь, – покачала головой женщина, но сочувственно. – Эх, ты. Детский сад. Добровольцем записываться пришла, а документы не взяла. С мамой сиди лучше.

Таню объял ужас. Может, не такая уж и блестящая, но это была ее последняя идея: кроме военкомата, кроме надежды, что записав в армию, ее сразу отправят в теплую казарму, дадут одежду, накормят, ничего у Тани не было. Ни документов, ни идей получше. Женщина по-своему прочла ее лицо.

– Извини, – опять пробормотала она. – Моя тоже… померла. В самую первую зиму.

– Извините, – посочувствовала Таня, подумала: женщина сама уже старая, а вот ведь – и ей плохо «без мамы».

Та покачала головой:

– …Что война проклятущая делает… В девятнадцать на танцы надо бегать, а не на фронт. Мне ведь самой… Мне самой – двадцать два…

Выдвинула ящик стола.

– На вот.

Изумление все еще стояло у Тани на лице: как двадцать два?! Этой старухе?

Женщина заметила взгляд, но поняла иначе: