Волчьи стрелы

— Что ты такое говоришь, Неверович? — возмутился сотник. — Не за себя, за тебя боюсь.

— А ты не бойся. Ты-то здесь на что? — справедливо заметил Яромир, и они продолжили молча пробираться сквозь высокий снежный покров и невод корявых ветвей.

Какие-то крохотные юркие фигурки (Яромир принял их за зайцев) появлялись ниоткуда, проносились между деревьями и растворялись в дымке, будто мимолетные тени. Высоко в ветвях истерично вопила, точно сердитая на мужа-пропойцу жена, неведомая птица.

Стало быстро темнеть. И без того неприветливый вековой бор все больше наполнялся тревогой и мраком. Деревья жались друг к другу своими старческими морщинистыми телами. Каждый пень, каждая коряга или муравейник, вздувшийся на заснеженной земле белым жировиком, казался чем-то живым, лишь затаившимся, чтобы встрепенуться в самый неожиданный момент.

Наконец они пришли. Полуземлянку так занесло снегом, что она походила на гигантский сугроб. Только конский череп на коньке, который снова приветствовал гостей ехидным оскалом, словно старый, но не слишком дружелюбный знакомый, и кривая дверь выдавали жилище. Все тот же филин — не узнать его было невозможно — выскочил из еловых лап и уселся на крыше, сверкая своими медными блюдцами глаз. Но на сей раз ни Яромир, ни Богдан не обратили на него внимания, будто ожидали его появления.

Яромир переглянулся с наставником — тот кивнул и начал шарить в своей поясной суме, куда, собираясь в путь, осмотрительно положил сухой трут, кремень, кресало и пару пеньковых факелов. Кто знает, сколько придется ждать на морозе, а княжич снова уперся, что войдет в дом колдуньи один. Поэтому воин сразу же приметил удобное местечко для костра. Тьма уже сгустилась, и вся надежда была на факелы, зарубки на деревьях и колышки, оставленные по дороге Богданом.

Только сейчас, ступив на подгнивший порог, аккуратно очищенный от снега, Яромир ощутил, как бешено стучит его сердце. Как страх, разбавленный каким-то другим, непонятным ему чувством, наполняет все его тело, поднимается к самой макушке, отчего кожа натягивается на скулах, а из глаз выступают слезы. Все это время он сохранял хладнокровие, которого так ему не доставало ранее. Он похоронил отца и любимую сестру, видел обессилевшую от горя мать, поникшую над их могилами в Ладноро-Печерской обители, но ни разу не обронил ни слезники — до этого самого момента.

Во сне и наяву он представлял, как посмотрит в лживые васильковые глаза волшбитки и вонзит кинжал прямо ей в сердце. Или же обернет пеньковый шнур вокруг ее тоненькой шейки. Рождались в его голове и более жестокие варианты расправы. Жажда отмщения заглушала в нем скорбь и печаль, придавала ему силы.

«Как я мог желать эту язычницу, эту ведьму? Господи, прости мне грех великий! Но разве будет грехом убить эту мразь? Ведь не на то ли суждено мне князем стать, чтобы властью, тобою данной, карать преступников и миловать праведников? Разве грех это — спасти несчастные души, которые может еще загубить эта злодейка? Нет, не бывать по-другому: убью собственными руками. Я эту кашу заварил, мне и расхлебывать», — размышлял он.

И вот, после мучительных панихид и похорон, переезда в родовую вотчину, приготовлений к церемонии, до которой оставались считанные дни, настал долгожданный сладкий момент мести.

Княжич замешкался на пороге — одна мысль промелькнула в его голове: «ведь я ни разу не убивал… Вдруг не смогу! Нет, с чего? Это просто… Все равно что убить лисицу, все равно что застрелить косулю на охоте. Это же я делал много раз, и рука не дрогнула. А косулю — и ту сложней убить, она ведь зла никому не делает. Я смогу, назад дороги нет».

Набравшись смелости, Яромир резко распахнул дверь. Движение воздуха на миг взъерошило пламя лучин, освещавших комнатушку. Тени на стенах вздрогнули, будто от испуга, и снова принялись плавно покачиваться в такт трепету огоньков. Яромир замер в дверях, сжимая рукоять своего кинжала на поясе и впуская в натопленное помещение колкий мороз.

— Здравствуй, княжич, ясный сокол! Говорила же, что ты воротишься, от судьбы ведь не убежишь, как ни пытайся, — раздалось из-за суконной занавеси.

Слова и интонация были точь-в-точь как в том сне, что преследовал его перед свадьбой сестры. От этой фразы ему сделалось жутко, пот выступил мелкой росой у него на лбу, несмотря на холод, что настырно хватал за спину.

— Может быть, уже зайдешь? Или хочешь, чтобы мы тут в ледышки обратились?

Он тихо затворил дверь, перекрестился и ступил вниз, на утопленный в земле пол, простеленный соломой. Плавно отклоняя голову от пучков сушеного зверобоя и пижмы, свисавших с прокопченных кровельных балок, Яромир прошел в центр помещения и остановился на заменявшей ковер волчьей шкуре. Он нелепо дернулся в сторону занавеси, за которой, как и в прошлый раз, чем-то шуршала и бряцала Далемира. Но тут же понял, что почему-то не хочет туда заглядывать, и остался на месте. Кровь пульсировала у него в висках с напором горной реки, в ушах звенело.

Грубая тряпка зашелестела и приподнялась — из-под нее изящно вынырнула Далемира.