Вольер

Тим рухнул на первую попавшуюся лежанку, надеясь отдохнуть в гостеприимной темноте, и тут только осознал, что темнота та была неполной – из‑за плохо прикрытой боковой двери будто бы вытекал тонюсеньким ручейком слабый призрачный свет. В его поселке в смежных комнатушках Зала Картин обычно хранились громоздкие детские игрушки, которые неудобно держать дома, – каталки на роликах, колесные санки и санки на полозьях, и еще всякая всячина. Свет раздражал его, и он поднялся, чтобы притворить проем. Без малейшего любопытства, от нечего делать заглянул внутрь, вполне зная наперед, что именно увидит там. Это и была его спасительная, нечаянная ошибка. Потому что он ожидал увидеть все что угодно, только не… «Азбуку»! Его утраченную «Азбуку», раскинувшуюся во всю ширь туманных стен, с красочными, сменявшимися одна за другой буквами и рисунками со звуковыми пояснениями. Наглядную, свободную, куда более полную и легкую в понимании, чем его собственная. А рядом на угловатом столике – горы образцов прописей и точечных светографов‑карандашей, чистые тетрадки без малейшего следа их использования.

Он бродил долго меж пригласительных учебных изображений, завороженный открывшейся ему истиной. Он нашел даже перечень‑лист, прикрепленный в нише около дверной створки, на котором предлагалось постигшим начальные правила сложения букв начертать магнитным стилом свое имя. На листе не было ни единого знака. Ни единого. Совсем ни одного. А внизу шел включенный хрономер, указующий, сколько лет и зим этот лист висел одиноко и ненужно:

232 года 4 месяца 21 день 8 часов

За толику этого времени Тим самостоятельно выучился бы прокладывать Режимный Коридор, облетел бы вдоль и поперек Солнечную систему и завалил бы все Подиумы радетелей своими стихами. Но здесь был мертвый мир, и стихи ему были ни к чему. Как и все подвижнические намерения, которыми Тим горел еще несколько минут назад.

Он просидел в Зале Картин до самого рассвета. Безмолвно, но не равнодушно. Ибо все внутри него изнывало от разрывной, пронзительной боли. Из года в год, изо дня в день! В этом поселке, равно и в любом другом, он или сойдет с ума, или перестанет дышать раньше, чем боль доконает его. Потому что дышать и жить здесь было незачем и нечем. Но пока грудь вбирает в себя питающий его воздух, пока ноги носят его по земле, пока глаза видят и уши слышат, пока рождаются в нем испепеляющие строки, он должен быть там, где отныне навсегда его место. Пусть даже продлится это совсем недолго. Пусть будет грех и пусть случится казнь, все равно это лучшее, что может с ним произойти.

В первых несмелых солнечных лучах он стремительно взмыл над краем уснувшего озера и спустя несколько секунд уже держал путь на запад. Где сотворил, там и отвечай. Неужто оставил бы за себя старика, эх, а еще надеется на Новый мир! Будь что будет, лишь бы было, лишь бы прочь отсюда, лишь бы жить и дышать, каков бы ни вышел итог.

Голубеющая в прозрачной утренней пелене тень, отмечающая границу виллы «Монада», довольно скоро появилась под ним. Тим приземлился поодаль. Если ты отныне радетель, вот и соблюдай «традиционный этикет», теперь и для тебя писаный. Не годится это, нарушать покой чужих владений, плюхнувшись перед парадным входом незваным гостем. Может, дом давным‑давно пуст, может, сгинул Фавн и его Аника вместе с ним. Может, все может. Но это не имеет значения. Ведь самые лучшие свои качества человек обязан проявлять и тогда, когда некому на него смотреть.

«Ракоброс» был на своем месте у двери, легко поддался нажиму, и вот уже Тим слышит из чиненого окошка любезный голос здешнего смотрителя:

– Как прикажете о вас доложить?

– Благодарю вас, я сам, – учтиво ответил ему Тим, – я сам доложу о себе.

И, невзирая на возражающий протестный щебет, уверенной поступью прошел в глубь спящего дома. Ему не хотелось выглядеть грубым, но он и впрямь не знал, как себя представить. Тим из поселка «Яблочный чиж»? Или Тимофей Нилов, поэт из Большого Ковно? К тому же Фавну не нужны никакие представления.

Он миновал несколько просторных комнат, пока не достиг той самой залы с куполообразным потолком, где и случилось самое страшное в его жизни событие. Но зала эта не была пуста. Отнюдь. За грубым, каменным столом, склонив пышно причесанную голову, сидела женщина. Она что‑то читала, недовольно при этом фыркая и шевеля губами, словно спорила с сочинителем. Потом обернулась на звук его шагов. Не порывисто и не испуганно. Женщина была строгой и величественно‑красивой, и еще она улыбалась. Так светло и приветливо, что Тим оглянулся, – вдруг следом за ним вошел кто‑нибудь другой, и светлая эта улыбка предназначена ему. Но женщина рассеяла его сомнения, она неспешно поднялась с неудобного, лишенного спинки стула и сказала:

– Вы ведь Тимофей Нилов? Не возражайте, я узнала вас. Ах, как я рада, как я рада! – и заметив некоторую растерянность в его взгляде, добавила с искренним сопереживанием: – Бедный мальчик! Сколько вам пришлось претерпеть!