Волга. История главной реки России

Один немецкий колонист в письме от 31 марта 1930 года обошелся без лишних эмоций: «Я был взят для высылки ночью председателем сельсовета и милиционером… Выслан я со всей семьей, состоявшей из 9 человек: жены моей 42 лет; сыновей Георгия – 18 лет, Готлиба – 14 лет, Генриха – 11 лет, дочери Анны – 9 лет, сыновей Ивана – 8 лет, Якова – 6 лет, Филиппа – 4 года. Трое из них уже теперь умерли здесь из-за невозможно тяжелых условий»[925].

Около 2 миллионов крестьян, признанных кулаками, были высланы из Европейской России в Сибирь и Казахстан; из них 500 тысяч умерло – либо в дороге, либо сразу по прибытии, не имея средств к существованию. Кулаков сажали в тюрьму, некоторых и попросту расстреливали.

Первые экономические последствия коллективизации были катастрофическими. Число посевов зерна резко сократилось, количество крупного рогатого скота уменьшилось еще сильнее. В 1932 году начался полномасштабный голод, поразивший Среднее и Нижнее Поволжье, Северный Кавказ и прежде всего Украину. Невозможно выяснить, сколько всего жизней он унес, и не только из-за трудностей с интерпретацией статистики, но и потому, что цифры могли быть сознательно искажены по политическим причинам. Сталин отрицал сам факт голода; некоторые крестьяне обвинялись в его фальсификации (утверждалось, что крестьяне пробираются в поволжские города «выдавая себя за разоренных колхозников»)[926], а в других поволжских селах начался новый этап антикулацких выступлений: нужно было найти козлов отпущения, виновных в голоде. Жертв голода по всему Союзу могло быть более 12 миллионов, из них около 7 миллионов – в Украинской ССР[927].

Поволжские крестьяне, пережившие голод и впоследствии поделившиеся своим опытом, много лет спустя вспоминали, что это было «ужасное» время. Некоторые из них помнили еще голод 1921 года и отмечали, что, в отличие от того раза, на международную помощь рассчитывать было нельзя (во многом из-за того, что власти официально голод не признавали). Крестьянин И. Меркулов из деревни Тепловки Саратовской области вспоминал, как его семья продала весь свой скот, а затем и все предметы домашнего обихода, чтобы купить хлеб. В 1933 году крестьянка из деревни Атамановки Волгоградской области попыталась украсть немного зерна с колхоза, ссыпав его себе в перчатки и карман. Ее обыскали, и зерно выпало: «Голод был страшенный!» Две пожилые жительницы той же деревни вспоминали, как, собирая крапиву на окраине села, увидели бродячего теленка, украли его и забили: «Вот такой тогда был голод!» Они добавили, что в те дни борьба за выживание толкала на самые бесчестные поступки[928]. Многие крестьяне считали голод проявлением сознательной политики советского государства, ставившего целью подчинить крестьян: в Саратовской и Пензенской областях рассказывали, что власти относятся к ним как к цирковым животным, которых морят голодом, чтобы они подчинялись[929].

Особенно суровым был голод среди поволжских немецких колонистов. Письма колонистов бесстрастно фиксируют катастрофу: «Четверо детей брата Мартина умерли от голода, остальные же недалеки от этого»; «Уже в течение пяти месяцев у нас не было ни хлеба, ни мяса или жира… Многие умирают»; «Нельзя больше найти ни одной собаки или кошки». Подсчитано, что от голода погибло около 140 тысяч колонистов[930]. Канадец Эндрю Кэрнс лично видел катастрофу в Поволжье, проплывая на пароходе. На нижней палубе были «голодные» люди, боровшиеся с истощением: «Тысячи несчастных, словно сардины, лежали на мокром и грязном полу, поверх бочонков с рыбой»[931]. Из советских отчетов виден масштаб ужасного бедствия: в Чебоксарском районе в марте 1933 года были зафиксированы случаи убийств и каннибализма, а в следующем месяце те же обвинения выдвигались уже в Нижнем Поволжье[932].

Жизнь в колхозе была сложной и после того, как угроза немедленной смерти от голода отступила. Крестьянам не нравилось, что их заставляют тяжело работать, но при этом они слишком мало получают от государства в обмен. Жители современной территории Республики Марий Эл жаловались, что прежде были середняками (то есть не беднейшими крестьянами, но и не кулаками), а теперь у них «нет ничего», зато приходится «работать днем и ночью». Другие крестьяне того же региона заявляли, что это не жизнь, а сплошной труд; «Советская власть нас грабит»[933]. Крестьяне интуитивно сопротивлялись насильственной «уравниловке» независимо от вклада в общее дело. Крестьянин-середняк из Самарской области сетовал: «Я работаю и работаю день и ночь, а в колхозе другой не будет работать или работать кое-как, а хлеб поровну. Зачем же я буду работать? Лучше я в одиночку сам для себя все сделаю»[934].