Воля вольная

— Не поддержат тебя! — обрезал дядь Саша. — Как я с тобой пойду? Я тоже против, но ты же стрелять собираешься! А я не хочу... меня тот же Тихий несколько раз капитально выручал... да не в этом дело! Не хочу я ничьей крови! У меня Саньку когда убили... — У дядь Саши глаз задергался, он нахмурился и уперся взглядом в стол. — Короче, не хочу, и все! Ты что думаешь, никого там не зацепишь случайно...

Балабан встал над столом, почти касаясь головой низкого потолка:

— Я, мужики, о другой свободе... Они на нее не влияют. Мы ведь все равно живем такой жизнью, какой живем. Мы сами ее создаем, не власти. — Он задумался. — Мы ведь сами ленивые, да злые, да жадные, при чем здесь власти? Сами можем помочь или не помочь соседу. Мы все решаем. Поэтому... все справедливо устроено...

Он помолчал, потом продолжил тихо и очень неторопливо:

— Совсем не правители нами правят... другие законы. Нам бы их не нарушать. Человеческую свою сущность не терять, радость друг к другу, радость жизни... Я тут иду дня три назад мимо стекляшки-гастронома вечером. Там за ним бичи...

— Ну, — поддержал Колька, — в теплице живут.

— Да-да, слышу веселье у них, зашел. Там весь букет: Кеша Попирай, Володя Городской, Халда, Рома Абрамович, Вася Изжога...

— Знаешь, почему Изжога? — опять перебил Колька. — Короче, он раньше, в советские еще времена, стоит у магазина, мелочью в кармане трясет: «Че, мужики, скинемся от изжоги?!». Понял?!

— Ну вот, девчонки у них, на столе скатерть чистая, поляна накрыта, и пьют шампанское! Оказывается, Володе Городскому пятьдесят лет стукнуло. Сидят они в этом в сарае ночном и справляют. Поиграй, говорят, я играю! Они веселятся как дети — нет у них ничего, жить негде, а они танцевать взялись. Я играю и думаю — вот что важно — жизнь любить! Друг друга!

— Это... я понял, к чему ты клонишь! Правильно все, только чем мне детей кормить? Вот ведь вопрос! — спросил Колька и развел руки.

— Не пропадут, я думаю...

— Не пропадут, — подтвердил дядь Саша.

— А насчет бунта, — Балабан поднял взгляд на Студента, — коллективно можно только в ад отправиться! Каждый сам должен решать...

23

Андрей проснулся от холода, не очень понимая, где он, нашарил в темноте сначала стену, потом край лавки, на которой спал. Сел и, увидев свет дверной щели, спотыкаясь через разбросанные вещи, выбрался из кунга. Прикрыл дверь, тихо щелкнув ручкой. У едва живого костра сидел капитан Семихватский. Андрей кивнул молча и сел рядом на ящик.

Уже рассвело, но утренний ясный свет был еще за сопкой. Отражаясь, он проникал сначала в ущелье, потом, слабея, в тень тополевого леса, на их поляну, и здесь было сумрачно. Ветра не было совсем. Ничего не напоминало о вчерашней небесной канители. Кустарники, ветви тополей до самых макушек поседели от мороза, камни в ручье обрисовались проседью и прозрачным ледком. Все замерло и замерзло. Пожухшая трава за ночь стала седой. Березы за сгоревшим зимовьем тихо-тихо покачивали тонкими веточками-висюльками, осыпанными морозным серебром. Все было белым, строгим и безразличным к людям, сидевшим у огня.

Сеня проснулся, зашел за тягач. Семихватский с серым лицом, хмурый, так и не спавший всю ночь, повесил чайник на огонь и пошел за дровами.

Вариантов у них не было, еды, кроме кобяковских сухарей, тоже.

Вышли в девять с рюкзаками и стали подниматься по застывшему следу своего же тягача вверх. Семихватский с автоматом шел впереди. Разговаривать никому не хотелось, да и не о чем было. До Эльчана было два дня пути.

Всего в двадцати километрах от конченого кобяковского тягача, в зимовье Кобякова, мужики завтракали. Поваренок наварил полведра макарон. Потом чаю напились. Все бодрились, но разговор и здесь особо не клеился. Даже Колька притих со своими шуточками. Все понимали, что скоро надо будет расстаться, разойтись в разные стороны и... все будет, как и прежде, непонятно.

Было уже десять утра, когда все собрались. Степан отказался от Поваренковых шмоток и от «Бурана». Даже когда Студент заблажил, что бросит его здесь, твердо сказал: «Не надо. Забери. Я тут сам, а жратва и барахло у меня есть». Степан оставался Степаном. Видно было, что он что-то решил, но не говорит.

Помялись. Студент с дядь Саней стали заправлять снегоход.

— На снегоходе?! — Поваренок озадаченно оглядывал мужиков. — Нас четверо — никак он не упрет, такие кабаны! Да в гору! Не потянет!

— Я не поеду, ребята. — Валентин шел от речки с полотенцем на плече. — Вы езжайте! Я тут подожду... недолго, я думаю. Покалякаю с ними, может, отговорю? Там нормальные ребята есть. Вы езжайте!

— Вот артист, — рассмеялся Поваренок, очень любивший Балабана. — Ты что, спятил? Сюда тащился и отсюда сам попрешь?

— Не-е, за мной прибудут! Я знаю! Погода летная, нет, я тут остаюсь! Езжайте! — Балабан махнул рукой и весело засмеялся.

Кобяков стоял готовый, с карабином и полупустой панягой за плечами, Карам держался рядом, поглядывая на хозяина.

— Вы простите меня, мужики... — очень просто на всех глядя, сказал Степан, — я думал, никому все это не надо, а оно не так. Жаль, раньше не знал.