Волк среди волков

— Нет, — сказала Петра, — разыскивать — нет…

— А если он завтра явится к тебе на свидание?

Старуха метнула на девушку быстрый загадочный взгляд. Она увидела, что Петра встала и забегала по камере, вот она даже остановилась и как будто прислушивается к ночным звукам тюрьмы. Вдруг девушка сердито покачала головой и снова принялась ходить. Потом остановилась у стены, прислонилась головой к кирпичной кладке и долго стояла не двигаясь.

— Вот как все это будет, — начала фрау Крупас, перейдя на повествовательный тон. — Постучит надзиратель в дверь и скажет: «Ледиг, на свидание, иди за мной». И ты идешь за ним, шаркая туфлями, в твоем синем тюремном халате. И приходишь ты в такую комнату, посредине деревянная перегородка, он стоит по ту сторону, разодетый, а ты по эту, в тюремном халате, а между вами — надзиратель и следит за тобой. Потом вы поговорите, и когда надзиратель скажет: «Время истекло», — он выйдет опять на волю, а ты вернешься в свою камеру!

Петра давно уже обернулась и, побледнев, напряженно слушает старуху. Наконец та смолкает, и Петра шевелит губами, словно желая что-то сказать, спросить, — но она не говорит, не спрашивает.

— Так вот, острожница… — вдруг продолжает фрау Крупас злым жестким голосом, — а теперь скажи-ка мне, что ты такое натворила, почему тебя опять в камеру возвращают? И что он такое знаменитое сделал, что ему опять — пожалуйте, на волю?

В камере совсем тихо. Наконец Петра говорит с усилием:

— Он же не виноват…

— Ну еще бы! — восклицает старуха торжествующе. — Конечно, он не виноват, что тебе голодать приходилось и вечно ждать, и что он твое платье загнал, а без этого ты бы и сюда не попала. Нет, он, видишь, не виноват! Он же себе кожу на пальцах до крови стер, тасуя карты, как же, ночной работничек, труженик!

Петра хочет что-то сказать.

— Помолчи-ка! — кричит старуха. — Я этот зубок у тебя вырву! Удовольствие свое имел от тебя, а когда охота прошла, видишь, смылся, да и думает: теперь пойду в другое кино, а что с этим кино станется, не моя печаль, пускай оно само о себе позаботится. Люблю такие штучки, они мне всю печенку переворачивают! Неужто в тебе совсем гордости не осталось, девушка, и тебе хочется стоять в приемной, как горшок с геранью в розовой бумажке, и улыбаться ему только оттого, что он пришел-таки навестить тебя? Разве это брак? Разве это товарищество? Разве это дружба? Одни постельные дела, говорю тебе! Стыдись, девушка!

Бледная, в полном молчании стоит перед ней Петра. Она дрожит всем телом. Никогда еще так мучительно не снимали с ее глаз пелену, не выдирали больной зуб, она еще никогда не видела своих отношений к Вольфу в таком свете, когда все покровы, которые набрасывает любовь, разорваны в клочья. «Постой!» — хочется ей крикнуть. Но она молчит.

— Очень может быть, — миролюбиво продолжает фрау Крупас, — что он и хороший человек, как ты говоришь. Заботится, чтобы ты образованная стала ладно, пускай заботится, коли нравится, хотя лучше бы он для твоего сердца что-нибудь делал да для твоего желудка, но ему, конечно, больше нравится ученостью щеголять. Хороший человек, говоришь, да ведь, деточка, это же еще не мужчина, может, он только станет им когда-нибудь. В постели мужчина еще далеко не мужчина, поверь старухе. Это вы, молодые девушки, только воображаете! И если ты так продолжать будешь — баловать его да всегда быть к его услугам, а позади у него еще мамаша с денежным мешком, никогда он мужчиной не станет, а ты станешь навозом, прости меня господи за такие слова!

Старуха прямо задыхается от негодования и огорчения, все вновь и вновь мечет она пронзительные взгляды на Петру, которая стоит у стены, безмолвная и бледная.

— Я же не требую, чтобы, ты с ним вовсе не виделась, — продолжает фрау Крупас уже спокойнее. — Только пусть сначала немножко в себя придет. Подожди годик или хоть полгода (я ведь не бог весть чего требую) и посмотри, что он делать будет. Будет игру продолжать — дело дрянь! Под мамашину юбку спрячется — и того хуже! Или другую себе заведет — значит, ничего у него к тебе и не было. А может, примется за разумную работу какую-нибудь.

— Должна я хоть сказать ему, что со мной, или написать? — с мольбой говорит Петра.

— Зачем это? Какой толк говорить да писать? Он же целый год видел тебя, каждый день, и если он тебя все-таки не знает, так никакое писание не поможет. И потом — он может справиться в дежурке, там-то ему скажут, что ты здесь, они же из этого секрета не сделают. И если он притащится сюда пожалуйста, ты сойдешь вниз и скажешь ему: так и так, голубь мой, я хочу сначала проверить себя, и ты сначала проверь себя… и у меня будет ребенок, скажешь ты, не вздумай говорить: у нас будет ребенок… Он будет у тебя и у тебя должен остаться… И я-де хочу, чтобы у ребенка отец настоящим мужчиной был, который добыть может что пожевать, знаешь ли… покушать, а не голодать, чтобы люди, живя с тобой, не падали на улице в обморок, понимаешь ли…

— Тетушка Крупас! — просит Петра, так как старуха снова распаляется гневом.