Волк среди волков

— Чтобы мне было уж очень весело — тоже не могу сказать, ягодка, понимаешь? Ведь это все только видимость одна, да и вообще-то, как я погляжу, не нравится мне эта петрушка…

Петра кивает, ей ясно, что старуха разумеет под петрушкой не полицейское управление на Александерплац. Она вполне согласна с точкой зрения тетки Крупас — можно считать жизнь довольно-таки изгаженной и все же не вешать нос. У нее, пожалуй, такая же точка зрения, а когда встречаешь единомыслие, всегда радуешься.

— Да, да, а дело свое потому не бросаю, что оно во мне жизнь поддерживает. Не поддерживать в себе жизнь, деточка, ничего не делать очень худо, заживо сгниешь. А так как ты — вечно маяться в меблирашках да когда-нибудь пол подтереть у хозяйки — это не жизнь, девушка, от этого всякий одуреет и в тоску впадет…

И снова Петра кивает, и снова находит, что фрау Крупас вполне права и что совершенно невозможно вернуться к прежней жизни у мадам Горшок. И теперь ей очень хочется узнать, что за работа сберегла фрау Крупас такой живой и бодрой, и она желает от всей души, чтобы это была приличная работа, за которую можно отвечать.

— А теперь я скажу тебе, ягодка, какое дело у меня, — продолжает фрау Крупас. — И пусть люди от него морду воротят и говорят: воняет, а все-таки оно хорошее, дело это. И к каталажке никакого отношения не имеет, потому дело честное, к каталажке только глупость моя имеет отношение оттого, что жадна я, до денег я жадный человек. Никак от жадности не отстану, хоть сотни раз говорю себе: брось это, Августа (меня ведь Августой звать, только мне это имя вроде не к лицу), брось, и так достаточно зарабатываешь, покончи ты с этим — ну, не могу бросить! И тогда — влипаю, вот уж третий раз! Киллих говорит, что полгода мне это будет стоить.

Она сидит, совсем поникшая, эта жадная до денег фрау Крупас, и Петра видит, что насчет шести месяцев отдыха — один разговор. Фрау Крупас ничуть не устала, ее прямо ужас берет при мысли, что она просидит шесть месяцев в тюрьме! И Петре очень хочется утешить старуху, но она все еще не знает, о чем идет речь. Она даже и представить себе не может, какое же это столь процветающее, но вонючее дело, в котором вместе с тем ничего плохого нет.

Поэтому Петра Ледиг предпочитает молча ждать. А фрау Крупас, овладев собой, продолжает с почти виноватой улыбкой:

— Господи, да что это я все мерехлюндию развожу. Так вот всегда бывает, когда похвалишься веселостью и прочим. Но сейчас ты все узнаешь, детка. Ты имеешь понятие о том, что такое скупка утильсырья?

Петра слегка кивает, и ей рисуется пыльный вонючий подвал.

— Видишь, ягодка, вот какое у меня дело и незачем от него нос воротить, это дело доходное, оно кормит, тут уж старичкам слюнявым не придется позволять всякие вольности. Старая бумага, старое железо, кости, тряпки, кожа, вот чем я торгую… И не на ручных тележках на свалку возим, а у меня есть для утиля большой двор, и грузовик, и шестеро служащих работают у меня. Да потом еще Рандольф, мой смотритель, — шляпа, но честный, я уже рассказывала тебе. Да еще каждый день ко мне привозят утиль: пятьдесят шестьдесят ручных тележек. Я плачу за него как следует, и все знают, что тетка Крупас правильную цену дает. А теперь их что ни день, то больше, чуть не каждый заводит себе нынче ручную тележку, работы-то все меньше…

— Да ведь я, тетушка Крупас, ничего в этом деле не смыслю! — робко прерывает ее Петра.

— Тебе и не нужно, девочка. Рандольф все знает и понимает, только считать он не умеет, и шляпа. Считать ты будешь, и записывать будешь, и деньги выдавать, я вполне тебе доверяю, детка, и не сомневаюсь, что все будет в порядке. А вечером ты созваниваешься с ткацкими фабриками и с заводами и узнаешь, почем они дают за эту муру. Каждому нужно свое, — я тебе скажу телефоны и фамилии, а потом ты и платишь соответственно. И грузовик идет на фабрики сдавать утиль, и ты получаешь денежки, а бумагу мы сдаем, когда целый вагон наберется, — все это тебе Рандольф объяснит. И опять же это приносит деньги. Душа радуется, когда денежки-то получаешь, а торговать нынче всякий ребенок сумеет, доллар-то ведь все подымается…

Петра смотрит на старуху, видит ее увлечение, ее горящие глаза, и вдруг все это кажется ей не таким уж невозможным.

Это же работа — и что за беда, если придется повозиться с вонючими лохмотьями. Они обещают какое-то будущее.

Но затем она вспоминает, что ведь фрау Крупас-то сидит в тюрьме, значит, есть тут все же какая-то загвоздка, и ее радость медленно гаснет.

Однако старуха снова начинает говорить, и от того, что она говорит, радость опять возрождается.