Волк в ее голове. Книга I

Формально в словах Валентина нет ничего ужасного. Диана не нравится мне… ну, в качестве девушки. Женщины. Например, Симонова нравится. Олеся — почему-то именно с тех пор, как замутила с Валентином. Бабухадия. Романенко из «б» неплохо смотрелась (Коваль это называет «с пивком потянет»), пока не потолстела. Вероника Игоревна… черт, да, да! — а как иначе при ее внешности??? Диана же, так сказать, огня в моих чреслах никогда не вызывала, несмотря на многочисленные шуточки в младших классах.

— Мнение? Хорошо. — Я прижимаю пластиковую вилку к столу, обламываю ей зубья и с мерзким скрипом обвожу невидимый круг. — Мое мнение… Мое мнение, что, если бы твой дедушка не был бы таким… таким добрым и хорошим человеком, он бы обязательно сказал, что ему стыдно за внука. Потому что к «молчанию», скорее, ведут вот такие «выпуски».

Улыбка соскальзывает с лица Валентина. Коваль разевает рот. Олеся недобро прищурилась на вилку, и явно мечтает, чтобы я прекратил — как и большая часть посетителей, которые уже оборачиваются на тошнотворный скрип.

— Позови официанта и пойдем. Лады? — Я начинаю еще один круг по металлу и вздергиваю брови — как бы спрашиваю Валентина: «Достаточно или нет?». Тот с полуулыбкой смотрит в стол. Олеся нервно трет висок, затем с усилием возвращается к Усуи Такуми. Коваль не выдерживает и выхватывает у меня вилку.

— Давай без вот китайских пыток?

Валентин вскидывает голову и поднимает руку.

— Девушка? Девушка?!

Лицо его до странного весело, и причину этого веселья я понимаю, когда тень официанта накрывает наш столик и превращается в силуэт Дианы.

Подойдя, она прячет порезанную руку за спину, но я сижу боком к столу и замечаю рдяные капли крови, что сыпятся на кафельный пол с тонких пальцев. Поза ее напряжена, губы сжаты, глаза темные, мертвые.

Шея у меня вспыхивает от стыда. Изо рта, как мячик для пинг-понга, выскакивает одинокое «Привет…».

Вместо ответа Диана поднимается на цыпочки, секунду-две высматривает коллег и здоровой рукой, со вздохом, с заметной неохотой достает блокнот и ручку. Над грудным карманом ее форменной рубашки я замечаю табличку из графитовой бумаги: «Вас обслуживает глухонемой официант».

Эээ?..

Зачем Диана обманывает людей насчет глухоты-немоты?

Из-за долгов?

Ради прикола?

Коваль подловато улыбается, словно в предвкушении шуточки Валентина. Олеся надумывает черный пузырь жвачки и перелистывает страницу манги.

— Хочет ли гимназистка Фролкова объяснить свое вековое молчание? — предлагает Диане Валентин и наводит на нее объектив. — Без подвоха. Чтобы уже закончить всю эту драму.

— Валь… — тихо начинаю я.

Диана медленно переводит взгляд на «Айфон». На меня. Левая бровь ее ползет вверх, но тонкие губы не двигаются.

«Хлоп!» — лопается пузырь Олеси. Я вздрагиваю.

— Что ж, говорить про себя всегда тяжело, — продолжает Валентин и снова переводит камеру на себя. — Впрочем, вы и сами понимаете, в каком бедственном положении находится гимназистка Фролкова, раз до окончания гимназии вынуждена работать после уроков и вводить окружающих в заблуждение, что является глухонемой. И мне хочется простить ей это молчание, потому что за нее говорит не она, а среда, которая ее воспитала.

У Дианы на лбу прорезается вертикальная морщинка, тонкие губы сжимаются в ниточки. Она вновь оглядывается, поднимает руки, точно сдается, и направляется к двери на кухню.

Сделай что-то.

Сделай!

Я встаю и поспешно вытаскиваю кошелёк, из кошелька — двух тысячерублевых Ярославов Мудрых (не видать мне до батиной получки чипсов и обеда, но ладно, ладно…).

— Это за всех, — я протискиваюсь через стулья и протягиваю деньги. — Сдачу ты оставь…

Прощайте сухарики «Три корочки», прощай полторашка «Спрайта» по 106 рублей 99 копеек и сосиски «Папа может» за 275.

— Если это принесет мир в душу, — раздаётся голос Валентина, — мы и больше пожертвуем.

Я стискиваю челюсти. Мне хочется, чтобы Диана скорее взяла деньги, но она только смотрит. Задумчиво, тяжело, будто что-то ворочается, поднимается у нее в груди, как в тесной клетке, и не находит выхода. Нарочитое, волчье молчание.

— Ну? Что ты? — раздраженно спрашиваю я.

Диана опускает взгляд, механическим жестом поднимает верхнюю банкноту и закручивает вокруг среднего пальца. Остальные пальцы сжимает, словно… словно показывает неприличный жест?!

У меня вытягивается лицо. Конечно, я не ожидал, что Диана запоет канарейкой, едва получит «лайк», но предпочел бы прием потеплее. В голове судорожно мелькает «Отшутись!», «Улыбнись!», «Красиво уйди!», но внутри что-то непоправимо обрывается. Лопнувшей струной я пролетаю через кафе, дергаю дверь на себя, от себя и, мазнув кровью ручку, ныряю в вечернюю мглу.

Крыльцо.

Снег.

Ветер.

Машинально я ищу рану на руке, и только у церковного киоска мне вползает склизкая, неприятная мысль: пальцы окрасила чужая кровь. Чужая! Из пореза Дианы.

Я еще могу вернуться, еще могу изменить день: там, в прошлом. Сказать правильные слова, объяснить, что не участвовал в дурацком «выпуске», собрать осколки, промыть Диане ладонь, сказать…