Волк в ее голове. Книга I

В настоящем — здесь, сейчас — все уже случилось. Я разозлился и ушел домой. От этой необратимости меня разрывает на части, ибо теперь на моем фото чернеют две дырищи вместо глаз.

Я отворачиваюсь от снимка и понимаю, что все смотрят на меня. Доносятся тихие голоса: «Фролкова…», «Фролкова…». Не зная, куда деться от этих лиц, от этих шепотков, я иду к двери класса и дергаю за ручку.

Клацает пружинка замка, ноги холодит сквозняк. Под потолком взбрякивают портреты древних ученых в прозрачном пластике (Ломоносов, Менделеев, Нобель и… Бор, кажется). Лампы дневного просеивают инопланетное сияние сквозь кожухи синего и оранжевого оттенка: на учительский стол, где валяются ключи Вероники Игоревны; на целующуюся парочку Симонова-Шупарва, на белые таблички с буквами химических элементов.

Fe

Li

Na

Вероники Игоревны нет. Прыгая человечком из большого и указательного пальцев по партам, я направляюсь на свое место.

Класс медленно заполняется, и только четверка на окне висит тревожным напоминанием. Я смотрю мимо неё — на полуснег-полудождь, исторгаемый синюшным небом, — пока перед моим носом не возникает мужская рука в росчерках синих чернил.

— Мир? — доносится голос Валентина.

Я поднимаю взгляд.

Валентин смотрит на меня хмуро, виновато. Рубашку он застегнул до последней пуговицы, волосы собрал в хвост. Картину дополняют фиолетово-синие засосы, которые выглядывают из-под воротника, да мятая фотография в левой руке Валентина.

— Знаешь же, — говорит он, — не люблю, когда деда обижают.

Молчанием? Какое страшное оскорбление.

Я смотрю на Валентина и ни вины не чувствую, ни «мира». Может, так правильно и нужно, только на кончике языка прыгает известная троица: «нет, нет и нет». Потому что… Потому что…

— Бывает, — хрипло говорю я, когда пауза вытягивается до невыносимого предела. Моя рука сжимает потную ладонь Валентина. Вопреки сомнениям, на душе легчает, и невидимые пауки отползают от сердца.

— Да вообще! — Валентин расслабляется и машет. — Коваль в шоке, что ты даже не попрощался.

Я хмыкаю.

— Видос я удалил, — добавляет Валентин.

— Это нас не спасло.

Взглядом я показываю на мятое фото в его руке. Валентин задумывается:

— Твои-то глаза она красивее всего проткнула.

— Ой, иди в пень.

— Да серьезно. Такое… гордое лицо стало. Демоническое.

Наш разговор прерывает очередь «би-би»: телефоны вокруг гудят и вибрируют от сообщения, которое булыжником рухнуло в общий чат.

— Бананы кончились, классного часа не будет! — с радостью кричит Симонова. — Аида Садофиевна написала в группу, что Вероника Игоревна взяла отгул до конца дня.

Под грудиной возникает сосущее чувство. Причину его я не понимаю и только глупо смотрю в телефон.

— Что-то Мадам Кюри больше меня прогуливает, — замечает Валентин.

Тем временем разражается дикий гвалт, и 10 «в» приливной волной устремляется к двери. На месте остается лишь Валентин. Он морщит нос, будто сдерживает чих, и спрашивает:

— На Феникса идём?

— Угу.

Я снова бросаю взгляд на стол Вероники Игоревны, на дверь и наконец осознаю причину тревоги.

— Ты куда? — интересуется Валентин, когда я направляюсь к учительскому столу.

— Один момент.

Я поднимаю связку Вероники Игоревны и взвешиваю в руке. Ключи от учительского туалета, от класса… и, конечно, от дома Фролковых. Есть и новичок: синий, со спиральной резьбой — черт знает, от какой двери.

Валентин подходит и бросает свое фото в мусорку. Его взгляд пробегает по брелку из спящих птичек.

— Узнаю этот выражение лица, сын мой.

— Тут от их дома. Надо отнести.

Валентин чуть поводит бровями. Мы выходим, и, только когда я закрываю на оба замка кабинет, у него вырывается:

— Не понимаю: почему ты все время помогаешь этой… этой семейке?

Я неопределенно повожу плечом и оглядываюсь на свое фото: горбатый нос, усмешка в углу губ. Пустые глазницы.

Помогаю? Ха-ха.

Мы не говорили с Дианой с начала года.

Не гуляли и того больше.

По внутренним часам, с той ночи на Холме Смерти минуло, не знаю, лет сто пятьдесят.

Только в «Знакомцах» «Почтампа» Диана и осталась.

Формально мы не ссорились. Как-то само вышло, что наши пути разошлись — еще до ее «обета молчания». Вины на мне нет, не ищите клейма, но…

Но началось все будто с Холма смерти. Потому что, сколько бы я ни представлял, как съезжаю по ледовой дорожке, на самом деле этого не было.

Услышьте меня: этого не было.

Ни-ко-гда.

Диана съехала, а я остался с Валентином. Из-за страха ли, или еще почему, но не двинулся с места.

Да и немало прошло месяцев, прежде чем мы с Дианой охладели друг к другу, так что причина наверняка не в Холме. Но снится он мне постоянно. Я снова и снова лечу вниз и не достигаю конца ледяной тропинки. И просыпаюсь, и вспоминаю, что так и не скатился, не отправился за Дианой. Один и тот же прескверный кошмар. И я, съезжающий и не съехавший, застывший где-то между мирами — в каком-то вечном полусне, в какой-то сумеречной зоне. Как если бы заело пленку и навязчивый кадр повторялся бы вновь и вновь.

Вы никогда не ловили себя на мысли, что вашу жизнь зажевало в лапках кинопроектора? И не вытащить, и не отмотать назад.

Ни прошлое, ни будущее. Ни начало, ни конец.